Встреча. Повести и эссе

Солнце, редкое в эти ноябрьские дни, выглянуло из-за туч и скрылось за холмами. Закат стоял багрово-красный. В прибрежных кустах пряталась Сена. Высокие голые тополя, обвитые плющом, вонзали в небо свои вершины. Ни ветерка. Ландшафт странно неподвижный, печальный. И в Шампани листва виноградников уже не искрилась на солнце, как несколько недель назад. Она покоричневела, почернела, насытилась влагой. В воздухе висел жирный запах тления. Природа умирала. Опровергнуть этого не мог даже розовый отблеск вечерней зари, перерезавший реку. Дорога стала каменистой, неровной. Колеса застучали, и Форстер откинулся поглубже на сиденье. Он представил себе, что его дочки сидят здесь, рядом с ним. Догадаться обо всем они смогли бы и испугаться, но понять — нет, для этого они были слишком малы: Розочке всего семь, а Клер только четыре. Происшедшего они не уразумели бы. Итак, в Париж? Но для немедленного счастья этот город еще не был создан. В Париже голод, в Париже холод. И все же… С девочками, с Терезой и даже Губером — с ними, может, было бы спокойнее, надежнее, светлее на душе. Он еще верил, что жить можно и втроем. И в то же время его охватывал озноб от одной мысли об этом. Когда он путешествовал с Гумбольдтом[15]… Да, вот тогда-то Губер, сей секретарь дрезденской миссии, и воспользовался его отсутствием, получив свободный доступ. Куда? Вплоть до спальни, разумеется. А потом, перед самым бегством из Майнца, против его воли, Тереза открыла двери их спальни и для Каролины. Хотела склонить его к тому, что давно уже позволяла себе? Но ведь он не раз повторял, что убеждения и чувства его неизменны…

Словно гора нависла над ним. Форстер чувствовал, как ее тяжесть давит ему на голову — будто обруч, который стягивается все туже и туже. И грудь опять стеснило. Новый приступ кашля, ощущение такое, будто сердце колотится о ребра.

Лишь отдышавшись, он смог собраться с мыслями. Открыл окно. Прохладный ветерок принес облегчение.

Когда вскоре после его прибытия в Понтарлье выяснилось, что режим безопасности на границе стал строже, так что любым иностранцам, стало быть и Терезе с Губером, было категорически запрещено находиться на территории республики, он проехал дальше — к ним, в Швейцарию. Дети испугались, когда он, спрыгнув с подножки кареты, бросился, чтобы в порыве чувств прижать их к своему сердцу. Клерхен, та просто убежала. Как это задело его тогда, ну вот, решил он, Губер прибрал уж детей к рукам. Но Розочка тут же развеяла досаду удивленным, почти упрекающим возгласом: «Фу, папа! Ну на кого ты похож? Прямо медведь какой-то косматый!»

Тут только он вспомнил, что за год разлуки с семьей, должно быть, сильно изменился. Неудивительно, что Клер его не узнала. Ходил он в сапогах с отворотами и в узких потертых нанковых штанах, в серо-зеленом сюртуке английского фасона с высоким воротником и небрежно повязанным вокруг шеи платком, то есть выглядел совсем не так, как Губер, который еще носил кюлоты и туфли с серебряными пряжками. Но что еще более изменило его внешность, и это не ускользнуло от внимания старшей дочери, — еще в Майнце он срезал косичку. Волосы его теперь путались и торчали во все стороны на затылке, не припудренные, косматые, мокрые от моросящего дождя.

«Как ты похудел», — сказала Тереза.

Ее голос, казалось, был полон участия, от чего год назад, в Майнце, он так бы и взвился, не преминув ей попенять. А сейчас это прозвучало для него чуть ли не как объяснение в любви. Но он хотел скрыть смущение и припустился вскачь за Клер, да так резво, что шейный платок развязался, обнажив на якобинский манер голую грудь. Догнал он ее под орехами на склоне. Неистово обнял, хотя она визжала и отбивалась. Ах, золотко мое, милая детка… Зарыл лицо в ее платье, чтобы скрыть слезы нахлынувших чувств.

Ружмон, поклонник Терезы времен ее геттингенской молодости, и в самом деле устроил все лучшим образом, как его просил о том Форстер. Бумаги были в полном порядке. Целью пребывания значился сбор сведений о намерениях нейтральной Швейцарии относительно Франции. Все это походило на миссию прямо-таки дипломатическую, тем паче что здесь, под Нойенбургом, не очень-то, похоже было, считались с прусскими амбициями, и чиновники, говорившие по-французски, пока не обратили внимания на то, что мсье Agent du Conseil exécutif[16] был немец и, следовательно, имперский подданный.