Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих

Само собой, что здесь главный «орган чувств» тот же, что и у всех людей, а именно уровень общей культуры. Интеллектуальной, эстетической, нравственной. Уровень интеллигентности. Уровень воспитанности. Чтобы со слепоглухим хотелось общаться, а не просто милосердно «возиться», у него этот уровень поневоле должен быть несколько выше, чем у зрячеслышащих, потому, что с ним, слепоглухим, общаться технически труднее, и у людей должен быть дополнительный стимул для преодоления этих трудностей.

Столь высоким, жестким требованиям мало кто удовлетворяет, да не все и хотят удовлетворять; среди слепоглухих, так же, как и среди зрячеслышащих, распространена аргументация типа: «Почему я должен к кому-то подлаживаться, а ко мне никто?» Стремление к взаимному равноправию, прямое требование взаимного равноправия в условиях слепоглухоты особо жесткое. Обидчивость из-за недостатка взаимного равноправия чрезвычайно повышенная. Очень болезненно переживается и отвергается тот факт, что зрячеслышащие без нас обойдутся, а мы без них – нет. Мы бы хотели, мы настаиваем, чтобы без нас тоже нельзя было обойтись. Но тут можно «качать права», а можно работать над собой, над тем, чтобы хоть чем-то стать интересным, хоть в чем-то нужным. Здесь источник всех на свете комплексов. Здесь повышенный риск погибнуть и личностно: замкнуться в предельно тесном кругу общения, спрятаться за спину хорошо знакомых людей, самым откровенным образом «подлизываться», лишь бы чем бы то ни было не вызвать недовольства, смирно просиживать в полном одиночестве сколько угодно времени, дожидаясь, пока о твоем существовании вспомнят; можно погибнуть и физически: заболеть и умереть от недостатка внимания, покончить с собой.

Мне, чрезвычайно (даже по меркам зрячеслышащих) широко общающемуся, спокойно доверяющемуся незнакомым людям в парке, на транспорте, в учреждениях всякого рода, – мне и то очень часто не хочется жить. Хочется по меньшей мере спрятаться, где-то отсидеться, пока пройдет стыд за себя или обида на окружающих. Это по меньшей мере. Ибо я твердо решил, что, пока жива мама – единственный человек, который моей смерти бесспорно не пережил бы, – я права на самоубийство не имею хотя бы потому, что это было бы одновременно и убийство.

Оказалось, что у меня нет права на самовольный уход и после смерти мамы. Уж очень за последующие десятилетия оказался я неожиданно востребованным, да и семейное благополучие, в конце концов, наладилось благодаря названому сыну, – все это не могло не убедить меня, что мне удалось стать нужным очень многим людям, мне есть ради кого и ради чего жить и после смерти мамы. Поэтому формула: «Пока есть мама, должен быть я», – изменилась так: «Пока есть я, есть и мама». То есть я должен закончить не только свою, но и ее жизнь. Преждевременным уходом я обессмыслил бы ее страдальческий жизненный путь. Мама такой черной неблагодарности уж никак не заслужила. А названый сын самим своим существованием, не говоря уж о заботе, вообще снял с повестки дня вопрос о самовольном уходе…

Обжитое социальное пространство – исключительно емкий термин. Это пространство (и время), в котором я чувствую себя хоть сколько-нибудь уверенно. Это и хорошо изученная местность, и та сфера общения, где я – центр или один из центров эмоциональной и деловой заинтересованности. Я могу поехать в детский лагерь, в котором с самого начала нет ни одного знакомого человека, и тем не менее весь этот лагерь будет в пределах моего обжитого социального пространства. Для того ведь и еду, чтобы знакомиться, привлекать к себе как можно более широкое внимание и детей, и взрослых. Первоначальные трудности общения, что называется, входят в условия задачи.

Мне интересно с пишущей братией; с коллегами в области теоретической и практической психологии; вообще с духовно богатыми людьми, с кем есть о чем поговорить, есть в чем посотрудничать. Это все мое обжитое социальное пространство. Понятно, что оно постоянно расширяется, в него входят новые и новые люди.

В обжитое социальное пространство и время входит и чтение всей доступной литературы (в том числе работ Маркса и Ильенкова), и музыка, да не какая-нибудь, а инструментальная классика. Никакой слуховой аппарат не помогает мне понять устную речь, но музыку слушаю с удовольствием, именно классическую – потому, что в другой музыке, в массовой, тарахтящей и чихающей, как испорченный мотоцикл, мне просто «мелко»: в музыке надо растворяться, расплываться, а тут, наоборот, хочется удирать и прятаться. Как-то я слушал фортепианный концерт одного эстрадного композитора, он сам играл, и у меня было четкое ощущение какой-то нудной, мелкой, назойливой агрессивности, будто на меня бегут, вот-вот начнут избивать маленькие злые существа, гномы, что ли…