Встречаются во мраке корабли

— Время и желание… — повторила Ядвига. — Словно повидло сварить — это примерно то же, что всыпать тонну кокса в подвал. Ой, погодите… — И она исчезла.

— Еще о чем-то вспомнила. У нее тут сокровищница запасов, хозяйничать обожает.

Какое-то время они сидели в молчании, наконец Мария решилась прервать его:

— Мне бы хотелось, Эрика, сказать тебе несколько слов, прежде чем мы расстанемся. Я не вхожу в то, что случилось в горах, да и не знаю толком, что там было. Ты Павла не видела, но достаточно взглянуть на него, чтоб понять: вы пережили что-то очень тяжкое. Павел неузнаваем, он тоже перестал говорить.

Эрика пожала плечами.

— Во всяком случае, хочу просить тебя об одном: не включай Ядвигу в наши дела. Не в том смысле, что не рассказывай ей, а… не надо в мыслях соединять ее с нами. Отнесись к ней как к человеку постороннему, не имеющему с нами ничего общего. Так уж случилось, что мы с ней двадцать лет работаем бок о бок, но я не хочу, чтоб у тебя из-за этого возникло предубеждение к ней. Женщина она очень своеобразная, не похожая на меня, со своим особым отношением к миру и людям.

— Как ее зовут? — неожиданно спросила Эрика.

— Ядвига Карвовская.

— Она одинокая?

— Сын ее с семьей поехал по контракту на несколько лет в Африку.

— А сколько ей лет?

— Не знаю. Что-то около пятидесяти.

Пани Мария не в силах была скрыть изумление. Со времени своего возвращения с гор, да что там — с момента приезда из Вроцлава Эрика не сказала ей сразу столько фраз и уж тем более не задала столько вопросов. К тому же в словах ее не было враждебности. Неужто Ядвигины чары начинали действовать?

Они не заметили, что Ядвига уже стоит рядом; в своих туфлях на резине она неслышно подошла к ним.

— Вот моя наливочка! Кизиловая. Я человек скромный, но должна вам признаться, это просто чудо. Двухгодичная, а на вкус — словно бы лет десять настаивалась.

Она налила понемножку в маленькие рюмочки, наливка была красивого рубинового цвета, и внезапный закатный луч зажегся, заклубился в рюмках, напомнив о лете.

Эрика пила медленно, смакуя. Чуяла, как внутри расходится приятное терпкое тепло. Разве может тепло быть терпким? Однако же было.

— Полежи тут, а я покажу Марии, что и где собираюсь сажать, — сказала Ядвига, и они спустились по лесенке.

Эрика следила за ними взглядом. Видела, как Ядвига показывает рукой налево, охватив полукружьем ирисы, а может, гладиолусы, а потом и соломенные покрытия. «Розы… Когда цветут розы?» — подумала она. Во Вроцлаве их полно было в садике, но, поскольку цветами занималась «она», Эрика проходила мимо, вперив глаза в носки своих башмаков. Вон там, сбоку, побеги — это, верно, форзиция, да, конечно, в окошке комнаты видны были ее цветущие веточки. Она помнила, что форзиция при домашней температуре может зацвести даже на рождество. Теперь Ядвига показывала Марии вскопанные грядки, что-то объясняя при этом. «Пусть бы ушла». Хотя мысль эта не была столь уж навязчивой, Эрике очень хотелось, чтобы Мария уехала, забрав с собой воспоминание о том, что постоянно торчало у нее где-то в желудке подобно непереваренной пище и чему только кизиловая наливка начала вроде бы противодействовать.

Женщины вернулись на веранду, но Мария садиться не стала. Словно догадавшись — не иначе как телепатия — о желании Эрики, она взглянула на часы.

— Мне пора. Если на этот автобус не поспею, в Варшаву попаду не раньше восьми, а у меня еще куча дел.

— Я провожу тебя, — поднялась Ядвига. — Нашу остановку перенесли, теперь до самой Королевской горы идти надо. Покажу тебе короткий путь.

— До свидания, Эрика. — Мария улыбнулась и, пересилив себя, нагнулась, чтобы поцеловать Эрику в щеку.

Эрика не отстранилась, хотя почувствовала, что цепенеет. Минуту она боролась с собой, но все же решилась.

— Простите за беспокойство, — сказала она, и лицо ее страдальчески сморщилось от напряжения.

— Что ты, Эрика, о чем ты…

Они отвели глаза. Минутная тишина. Шаги по гравию. Хлопанье калитки. Эрика глубоко, с облегчением вздохнула.