Встречаются во мраке корабли

— Что уж тут говорить. И сами небось видите, что с ребенком творится. И хворая-то она, и одинокая, ни с кем не дружит, никого не любит. Как возьмется чесать свои волосы, так чешет, чешет. Или ресницы примется мазать. Часами целыми. Несчастный ребенок, кому она нужна? Сузе надоело все, она уж и так и сяк пробовала, старалась, к доктору ее тащила. И кого винить, не знаешь. Кара божья, и все тут.

— Она и в самом деле хотела девочку из дома отослать?

— Ага, хотела. В санаторий. Думала, авось Эрике там лучше будет. А по мне, ребенок там вконец загнулся бы, в таком-то санатории одни ведь психи…

— Но она же любит Эрику?

— Так-то оно так… Да разве ж Эрика дает себя любить? Всем досадить умеет. А уж на выдумки горазда! Словно в школе ее этому учили. Как дверьми-то хлопает! Или вот: Сузя после ночного дежурства измотанная приходит, ей бы лечь поскорей, а Эрика тут как тут, радио на полную громкость. Раз как-то из соседнего подъезда прибежали. Боже милостивый, как тут жить меж ними! Но у Сузи хоть знакомые есть, друзья, подруги, ее все вокруг любят, а уж эта такая горемыка, такая одинокая! С вами она еще ничего. Кабы вы, Павлик, еще дня на два бы остались, благое бы дело сделали.

В этот момент сверху послышался голос Эрики:

— Павел! Павел! Я кончила!

— Идите к ней. И творожничка вот отнесите. Очень она творожник любит.

Павел взял творожник и пошел наверх.

Эрика — с носом красным, как помидор, — возлежала на кушетке.

— Не злись, надо было кончить. Не могу успокоиться, пока не выдавлю.

— Ты в уме, Эрика? Ведь еще бо́льшая пакость может получиться.

— Никак, ты и тело лечить умеешь? Не только душу? — И улыбнулась: — А как там, кстати, с моей душой? Панацея имеется?

— Я уж говорил тебе. Беседы со мной. Вместо игры в индейцев с тринадцатилетними мальчишками — кораблики в ночи. Тебе на пользу пойдет.

— А тебе?

— Не исключено, что и мне на пользу. Может, и я…

Она взяла лист бумаги и, как вчера, принялась рисовать параллельные волнистые линии.

— Спасибо тебе, боже, за все, что сделать можешь, за то, что создал море и меня на горе… Один кораблик вот тут, внизу.

— Прекрасно. Нарисуй второй, да поблизости, и, глядишь, на душе у нас с тобой полегчает.

Карандаш старательно вырисовывает клубы дыма над первым корабликом.

— А какие у тебя, собственно, претензии к собственной душе, моя-то ведь — дело другого рода. Пороки врожденные и благоприобретенные. Ты, во всяком случае, так считаешь.

— Я сказал тебе: единственное спасение — поверить в дружбу. Говорить о себе. Только правду.

— Правда — вещь относительная. Для тебя правда, что у нее доброе сердечко и она любит зверюшек, а для меня — что она бессердечная и просто заколачивает деньгу. Правда подобна действительности: стол, стул — может, они есть, а может, так лишь кажется.

— Ну, ты даешь! Не слишком ли умна?

— Есть преимущества в том, что человек не ходит в школу. Он учится думать.

— В школе думать не запрещают.

— Но на это нет времени. Нет времени читать.

— Будто ты читаешь? Что-то я не заметил.

— Временами. Сейчас и вправду не читаю.

— Расскажи мне, Эрика, самые ранние свои воспоминания.

— Занавес поднимается, гонг, вступление в «Ночь кораблей».

— Расскажи, прошу тебя.

— А откуда мне знать, что это самые ранние?

— Не цепляйся к словам. Ну, просто воспоминания детства, то, что врезалось тебе в память.

Эрика явно мучается, ей и хочется и колется — предчувствует подвох. И наконец решается:

— Значит, было так… Они куда-то пошли. Может, в театр, может… не знаю. Когда они уходили, баба Толя обычно сидела на кухне, свет из-под двери отражался в зеркале, и тогда я не боялась. Но в тот вечер я все же боялась и попросила, чтобы баба Толя посидела со мной в комнате. А она не велела ей. «Сама, говорит, спать должна, нечего ей приучаться…» Но баба Толя утешала меня. «Я, говорит, не в комнате сяду, а в коридоре, в уголку». Так и сказала: «в уголку» — в конце коридора, значит, и я все равно буду видеть ее. А потом, утром, они спросили: «Ну как, не боялась?» А я, глупая, возьми да и скажи: «Нет, не боялась, потому что баба Толя в уголку сидела». Тут Олек крик поднял: как же так, мол, она должна была в кухне сидеть…

«Проверяет меня, — подумал Павел. — Если не спрошу, кто такой Олек, а кто — баба Толя, значит, меня обработали».

— Олек… — Он словно бы задумался. — Стой-ка, а кто такой Олек?

— Не притворяйся, ты же прекрасно знаешь. Ее муж.

— А баба Толя?

— Ее мать.

— Что за странные табу: «она», «ее»? Имена не кусаются.

— Много ты знаешь. Может, как раз кусаются. — И уточнила: — Хотя, собственно, и не мать…

— Ну так мать или не мать?

— Нет, не мать, но воспитала ее. Что-то там во время войны… Я сама толком, не знаю, как это было.

— Она жива?

— Нет, умерла.

Он наблюдал за ней, но она пощипывала волосы, заслонив ими лицо.

— Она с вами жила?

— Да. Хотя нет… Э, оставь ты глупости, чего прицепился к бабе Толе!

— Ничего я не прицепился, просто спрашиваю первое попавшееся, как договорились. Не хочешь — не говори.

— А теперь я тебя спрошу, идет?

— Пожалуйста.

— Теперь ты мне расскажи самое раннее свое воспоминание.