Встречи с искусством

А разве ему нечего сказать им, родителям? В былые времена он высказывался довольно охотно и подчас интересно. Вот бы и подчеркнуть это тогда, вот и не побояться преувеличить значение того, что он говорил. Поверил бы в себя, в уникальность, неповторимость и необходимость своих суждений — так важно осознавать себя личностью! Да, плохо, что они с мужем не сумели своевременно включить мальчика в общесемейный процесс осмысления жизни и искусства (тоже жизнь в конечном итоге). Сами решали все хозяйственные вопросы, сами переживали за героев Валентина Распутина и Виктора Астафьева, а он оказался в стороне, их мальчик, такой любимый и такой... одинокий в своей пустыне отрочества. Как быстро закрепляется дурацкая роль «бесчувственного», ей показалось, что она становится второй натурой. Закрытость, замкнутость, это мальчишеское «зачем говорить?» того и гляди обернется тревожным, обидным «нечего сказать».

Ведь в театр на Бронную они с Сашей пошли словно бы для того, чтобы она могла понять, как много упущено, как трудно будет «расшевелить» любимого сына, вернуть ему обостренную чуткость восприятия и жизни и искусства, которая отличала его совсем недавно.

И, подслушав ее мысли, продолжил муж:

— Как быстро дети меняются. И не успеешь заметить порой перемены — после скажется...

* * *

Так или примерно так мог проходить разговор — тревогами своими и наблюдениями Сашины родители делились и со мной.

...Вторую проблему для размышлений мне подсказывает собственное мое детство.

2. ЗИГЗУГА

Я часто думаю о ней. Часто вспоминаю. И всегда с горечью и болью. Затеяв книжку о роли искусства в жизни растущего человека, я не могла пройти мимо Клариссы — в ее-то жизни искусство всегда было на первом месте. Только особо хорошего из этого не вышло...

...Я знаю ее давно, еще со школы. И всегда она была неистребимо нелепа. Вся, начиная с имени. Существует ли такое имя «Кларисса» и есть ли еще на свете Клариссы, кроме нашей?

И скорее всего даже в имени своем она была единственна и неповторима. И отчество у нее было Семеновна. Кларисса Семеновна. Когда наша классная руководительница заполняла журнал или иные документы, мы все ждали этого словосочетания, чтобы покатиться со смеху.

Некрасива ли она была? Красива? Не знаю. Прекрасные серые глаза — лучистые, умные выделяли ее из многих, но вечно приоткрытые губы сильно портили. И общее выражение лица было чаще всего отсутствующим. Высокая, стройная, но ходила странной, «ныряющей» походкой. И одевалась она дурно. Если бы просто немодно или небрежно! Мы все были не от Диора! Но весной она могла нацепить на себя белую панамку, которую никто не носит со времен наших бабушек. И эти белые носочки — где только она их покупала?— при первых теплых приветах весеннего солнца...

Вы замечаете, рассказывая о Клариссе, я все время употребляю это самое «но», означающее изгиб мысли, ее зигзаги. Так вот этот зигзаг существовал и в ней самой — зигзаг странный, в ту пору для нас необъяснимый. Но все мы чувствовали какой-то перекос в развитии Клариссы, девочки и хлесткие на язык наши мальчишки прозвали ее Зигзугой.

Сколько я помню, Кларисса всегда читала. Все перемены, да и почти все уроки напролет. Учитель отнимал у нее одну книгу, она тут же вынимала из портфеля другую. Ее выгоняли из класса, она шла охотно, и за дверью, присев на окно, доставала из кармана фартука тоненькую книжонку без переплета. На наших собраниях — подчас очень бурных пионерских и комсомольских сборищах — она забивалась на последнюю парту и отключалась. Поднимала глаза лишь в том случае, если мы кричали «Кларисса!» прямо над ее ухом. Мы все махнули на нее рукой и не тревожили, что с ней поделать? Ребята в конце концов перестали ее дразнить, не бросали в нее портфелями, не толкали, поняв, что нормальной человеческой реакции от этой заторможенной книгочтицы не дождешься.

Читала она все подряд — Тургенева и Диккенса, Аксакова и Грина. Единственно, что она не любила,— это читать «о нас». Мы все тогда зачитывались Фраерманом, его «Дикой собакой Динго». Она на очереди не стояла. «Это о нас? О жизни обычной?— скучно спрашивала она и неспеша клала книгу на парту.— Нет, я читать не буду, я что-нибудь... такое». И делала неопределенный жест около головы, который все мы многозначительно передразнивали. Наши «Пионерская правда» и «Комсомолка» ее тоже не волновали. Газет она в руки не брала.

Училась Зигзуга очень неважно. Математика подводила. Списывать она не умела, не хватало ей для этого быстроты реакции.

Но настораживала нас в ней даже не учеба — были в классе и те, что учились еще хуже. С годами оторванность Клариссы от реальности становилась все сильнее, все нагляднее. Если бы это выражалось только в рассеянности, которая становилась фантастической! Нет, у Клариссы появилась прямо-таки одаренность говорить и делать все невпопад.