Встречное движение

Вот-вот должны были приехать гости, но даже чулки еще не были сняты со спинки стула, и казалось, что на этот раз не успеть — и вдруг внезапно все успокаивались; папа шел в кабинет, доставал из ящика секретера, предварительно отперев его ключом на двойной, похожей на четки, цепочке, «крокодиловый» (так его называли в нашем доме) бумажник, перекладывал туда несколько хрустящих десяток, всегда новых (впрочем, всегда одних и тех же), пристраивал бумажник на самый край ломберного столика, словно собирался расплачиваться хрустящими деньгами, если проиграет в преферанс, чего никогда в истории дома не случалось; мама отрывала меня от кухонного окна, перебирала один за другим мои пальцы, тут же протягивала не внушающий доверия ноготок считающей все придирками Дуне, а пока осматривала шею, уши и, слегка откинув голову, все лицо в целом — нет ли на скулах потеков от давно прошедших слез; вела одеваться в костюм для гостей, специально перешитый из папиного синего бостонового маленьким старичком, домашним портным, наскоро напоминала мне французские синонимы некоторых слов, а также, что «бон ньуи» следует произнести, как только гости сядут к столу, сказать и вскоре отправиться спать; Дуня извлекала из шкафчика на балконе узкие, изящные, прозрачные, кажущиеся невесомыми водочные бутылки, которые сразу же запотевали на столе, отчего несказанно хотелось оставить и на них свои инициалы; еще немного бессмысленного, хаотичного движения, и дом погружался в ожидание, когда делать больше нечего, а гостей все еще нет и возникает невольная тревога — вдруг не придут?

Первым приезжал Иваша со своей женой, имени которой в семье почему-то не произносили, называя ее за глаза «Гапой». В то время она слыла красавицей, таковой и была: прямой классический нос, детские ступни, гладкие блестящие волосы в строгой прическе, низкий голос южной украинки, высокий рост, голова чуть повернута вбок, словно у дискоболов на здании метро «Площадь Свердлова», дискоболов, впоследствии извлеченных из пустующих и поныне терракотовых ниш, и, наконец, жемчужно-белые ровные зубы, постоянно раздвигавшие губы в откровенном желании улыбаться, зубы, правда, очень маленькие, очень острые — будто в дырочку, прорезанную в портрете большого зверя, выглядывал навстречу фотографу маленький зверек…

…Ступни остались миниатюрными, однако ноги уже через несколько лет обрели слоновость, и Гапа переступала на них, словно на копытцах…

Поздоровавшись с моими родителями, Иваша шел на кухню, где троекратно целовался с Дуней, после чего этот крохотный человек с лицом крестьянина-середняка быстро направлялся к телефону, набирал номер и сообщал, кто говорит, у кого в настоящее время находится, а также адрес и телефон. Лицо его было серьезно, он решал важную государственную задачу и, почувствовав облегчение от разрешения ее, торопился в столовую — добрый, безобидный, дружелюбный и постоянно готовый примкнуть к грядущему пиршеству. Как нравилась ему и Гапе, аккуратно получавшим свой изобильный кремлевский паек, наша еврейская кухня: холодцы, фаршированная рыба, «майонез», «наполеон», форшмак… С каким удовольствием поглощали они эти яства и за нашим столом, и утром, раскрывая те тщательно перевязанные свертки и кульки, которыми наделялись на прощанье… Не от этих ли холодцов так разнесло бедную красавицу Гапу, не от них ли много лет спустя стал катастрофически худеть и замирающим на вопросах голосом тихо жаловаться, рефлекторно прикладывая руку к солнечному сплетению, бедный Иваша?..

Впрочем, не холодцы, скорее груз государственной ответственности согнул его, надорвал не привыкший к такому труду живот…

Да только был ли он человеком государственным? Но об этом потом… потом…

Самым заметным на время ожидания остальных гостей становился я. Говорили не обо мне, а со мной, вернее, общались через меня, постоянно вспоминая, что Ивашу с моими родителями познакомил я…

…На Рижском взморье, гуляя июньскими ночами по твердому песчаному пляжу с Дуней и ее солдатиками, такими молодыми, что Дуня всякий раз, бросив на них взгляд, не могла справиться с хохотом; стегая всех встречных по голым ногам, в дыму белых костров, отмечавших бесстыдно-чувственный праздник Лиго, я заприметил Гапу, но не посмел коснуться жгучей травой ее точеных, золотистым загаром оформленных ног… Я запомнил ее, выследил на пляже, приполз и, сосредоточенно роя под нее подкоп, глядя лишь на струйки песка, вытекавшие из сжатых кулачков, и легко возвращая себе — что бывает лишь в детстве и в Майори — Время, сгребая его открытыми ладошками и снова отпуская распыляться по ветру, не без жеманства вставляя в и так картавую речь французские, для этой роли вполне пригодные слова, предложил Гапе руку и сердце. Мне до сих пор кажется, что я тогда страдал… При каждой новой встрече, смеясь вместе со всеми, я незаметно приучался меньше желать, меньше страдать, легче смеяться… Иваша подхватил меня на руки, понес в море топить — мелкое, брызги во все стороны, он раскачивал меня над маленькой бездной, развевался мой японский халатик, кажется, я кричал…