Встречное движение

Каким искрометным умом блистал он среди ученых мужей, как был талантлив, общаясь с людьми искусства! Он завораживал быстрым, непытливым умом, соскальзывающими с языка образами, он всюду был своим и настолько удивительным в этом, бесконечно меняющемся в зависимости от круга общения, свойстве, что хотелось дотронуться до него, отслюнить пальцами пыльцу и посмотреть, сможет ли без нее?! Кому, кому мешают такие люди, зачем требовать от них быть иными, чем они есть, зачем причинять им губительные для их душ страдания, не лучше ли смотреться в них словно в зеркало, ничего не искажающее, но чуть облегчающее…

Отчего же мне, вслед за всеми, было стыдно признать, что он — мотылек, а мог быть (О, Господи!) профессором…

…Хорошо еще, что не писателем: ведь в юности он легко, хотя и недолго, писал — одесские босяки, ставшие писателями, одесские писатели, прикидывавшиеся босяками, южные женщины в душных кофейнях, внимающие дерзким строкам, дутые шины, Ланжерон, смех под утро, долгая дорога домой, где каждый из приятелей, прежде чем лечь, садился писать, меж тем как папа, прежде чем сесть писать, спал до полудня… И все-таки что-то получалось, могло получиться, если бы… не папина доброта: не хватало ему зависти к сотоварищам, жажды самоутверждения, соревновательной злости, наконец…

Так, не став писателем, папа сохранил не перебродившими в колбе воображения воспоминания об общей попервоначалу жизни с теми, кто когда-то принимал его за своего, а теперь просто любил: так, с годами, обретя благообразную профессорскую внешность, он, естественно, остался вне круга и выжившей белой, и расстрелянной красной профессуры.

Но что находили в нем Сарычев, Чеховский? Что связывало его с Ивашей? Ужели застолье? Нет, сразу можно было сказать, что эти люди случайно оказались за одним столом. Отогнутый мизинчик папы, не выпускаемый из правой руки ножик, всего чуть-чуть, только для услаждения вкуса, все в качестве гарнира к прекрасному разговору… О Сарычеве я уже рассказывал… Чеховский ел, словно работал, замечал лишь перемену блюд, вкуса, по всей видимости, не чувствовал… Потом я узнал, что он действительно лишен не только вкуса, но и обоняния, поскольку это вещи взаимосвязанные… Иваша ел много, с удовольствием, никогда не пропускал ни одного блюда, словно знал им счет, как, впрочем, и потом на кухне с Дуней, где позволял себе доедать лишь самое понравившееся…

…Остается преферанс? Может быть, они были лишь партнерами, что нашло свое подтверждение, когда место третьего занял генерал Василий Тверской, солдафон княжеского рода, варяг, бабник, бедовая голова… Ведь все так же… оставался при своих Сарычев, проигрывал Чеховский, и князю Василию приходилось… выигрывать, хотя играл он плохо, очень плохо… То ли он был везунком, то ли роли за этим столом были расписаны раз и навсегда…

Мне удавалось не спать до позднего вечера, я жил голосами и шорохами, смехом, запахом… потом шелест платьев, внезапно стихающие голоса в прихожей, тупое чмоканье, шуршание кульков… Такова была традиция: все остатки упаковывались, перевязывались и раздавались… Иногда на цыпочках в мою комнату заходила Гапа; я притворялся спящим, но она, хотя и сообщала недовольной маме, что идет целовать меня, никогда не целовала, а лишь стояла надо мной и пристально смотрела…

Однажды заглянул и Сарычев, но не тогда, когда все прощались, а в середине вечера, улизнув под каким-то предлогом… Может быть, он и не собирался идти ко мне — мысль явилась внезапно; он решительно открыл дверь, чуть не застав меня врасплох, быстро подошел, наклонился (дрожали мои веки, дрожали ноздри, впитывая будоражащий водочный запах…) и крепко притиснул свои губы к моему лбу…

Вообще же все имело свои законы и застать меня врасплох было трудно, ибо незадолго до разъезда шуршал телефонный диск и доносился голос Иваши.

— Говорит Ерофеев, — голосом, лишенным интонации, сообщал он, — пришлите машину… — а затем повторял номер машины…

Это был сигнал, что с минуты на минуту Гапа войдет и посмотрит на меня, притворно спящего… Потом тихо закроется дверь, и папа, едва дождавшись, пока звук лифта скользнет в глубину дома, громко и облегченно вздохнет: до следующего воскресенья…

Я немедленно засыпал; утром меня ждал «наполеон», еще больше пропитавшийся за ночь Заварным кремом, холодный, с балкона… Я сидел один за огромным овальным столом и воображал, что пройдет немного лет и я займу место рядом с Сарычевым. Я не сознавал в полной мере, что мое взросление неминуемо сопряжено со старением тех, к кому я так стремился, я жил вне моих сверстников, я был «стара голова» и время воспринимал так, как ощущали его Сарычев, Чеховский, Иваша, люди, в кругу которых я рос и покинуть которых боялся, — там знали меня, мои таланты, там оправдывалось все мной совершенное, потому что я был их порождением — ребенком ли, чудищем ли о трех головах, но никем иным, кроме них, не взлелеянным, ничьего влияния не испытавшим…