Встречный ветер. Повести

Прижав руки к груди, у садовой калитки уже стояла Галина и не могла двинуться с места. Из-за ее плеча, чуть пониже ее ростом, выглядывала стройная темноволосая девочка с грустным красивым лицом. Тут же стояли Франчишка Игнатьевна и Осип Петрович.

— Ну, Костяшка, а где наша мама? — продолжая целовать сына, спросил Костя. — Ах ты, маленький!

— Нет, я уже большой! А мама, — вот она, мама!

Не успел Кудеяров оглянуться, как Галина повисла на его плече и сильной рукой вместе с сыном обняла за шею. Высокая, гибкая, она прижималась мокрой щекой и целовала то большого, то маленького Костю, забыв, что рядом стоят Франчишка Игнатьевна, незнакомый лейтенант и мать. Ей как-то странно было видеть крутоплечего офицера в погонах с двумя просветами, со строгими под глазами морщинками. Не было прежнего молоденького лейтенанта в начищенных до блеска сапогах, не было и прежней девчонки Галины, — казалось, что только сейчас она выросла на ее глазах вместе с этим загорелым офицером и черноглазым лобастым мальчишкой, выросла и возмужала.

Кроме Галины и сына, Костя тоже никого не видел, слышал только ее ласковый шепот и чувствовал ее горячее дыхание.

— Папка, у тебя волосы колючие, — напомнил о себе маленький Костя, теребя отцовский чуб.

— А у тебя не колючие? — спросил Кудеяров, поглаживая гладко остриженную головенку сына.

— У бабушкиного порося вот так колючие! — ответил мальчик и заставил всех рассмеяться.

Отдельно, в сторонке, стояла Оля. Она вскидывала большие серые глаза то на Костю, то на лейтенанта в зеленой фуражке. Детская память отыскивала знакомые черты этого лица и находила их, но еще не могла подсказать, где она видела его.

Кудеяров заметил Олю и шагнул к ней.

Он понимал, о чем она сейчас думала. Поздоровавшись с Олей, Кудеяров представил лейтенанта.

— Новый начальник пограничной заставы лейтенант Павлов. Ты, Оля, помнишь сержанта Павлова?

— Немножко помню, — ответила Оля. — Он служил на соседней заставе.

— Должна помнить! — Павлов шагнул вперед, протянул руку ей, потом подошедшему Осипу Петровичу.

— Вот и опять встретились, — заметила Франчишка Игнатьевна, искоса посматривая, как Павлов тискал в своих крепких руках щупленькое тело Осипа Петровича.

— Что ж, придется снова коровку доить да молочком поить… — добавила Франчишка Игнатьевна.

— Подоим, матка, подоим! Давай-ка крынку бери да новую кашку вари! Гости дорогие! Не ветерок попутный занес, а сами издалека, издалека пришли, — взволнованно проговорил Осип Петрович.

В это время налетел порывистый ветер, закрутил под ногами слабые, раньше времени упавшие с деревьев листья и начисто вымел их со двора. Качнулась молодая рябина под окном Франчишки Игнатьевны и зазвенела своими красными недозрелыми ягодами. Сидевшая на вершине птичка вспорхнула и полетела куда-то в вышину, где кружились серые курчавые облака.

«Вот так и моя птичка скоро улетит», — посматривая на оживленно разговаривавшую Олю, подумала Франчишка Игнатьевна.

Так этому и суждено было случиться.

Спустя несколько дней Оля жала серпом на берегу канала траву для коровы и не заметила, как к ней тяжелой, разбитой походкой подошла уже немолодая, повязанная синим платком женщина и, остановившись, спросила:

— Ты не скажешь, девушка, как мне пройти в село Вулько-Гусарское. Мне надо видеть семью Августиновичей…

Женщина нервно поджала сморщенные губы и, чтобы не показать, как они дрожат, закрыла их платком.

От сильного напряжения она покачивалась, словно пьяная.

— Гусарское туточки рядом, — певуче, на белорусский манер ответила Оля. — А зачем вам Августиновичи? Я из их семьи…

Оля повернулась к ней лицом и стала пристально рассматривать утомленную женщину со знакомыми, поблескивающими от слез глазами.

— Ты меня не узнаешь, доченька? — стараясь проглотить слезы, совсем задыхаясь, спросила женщина.

Оля выронила блеснувший на солнце серп, тихо, замирающим голосом, по-взрослому сказала:

— Узнаю, мама!

И, сильней еще раз выкрикнув это слово, протянув руки, прижалась к матери, и они обе как подкошенные опустились на землю.

Потом сидели на берегу канала, и Клавдия Федоровна с жадностью истосковавшейся матери целовала трепетавшую у нее на руках девочку и не верила, что наконец она ее нашла. Клавдии Федоровне казалось, что она уходила куда-то во тьму бесконечно длинной и тяжелой ночи, когда невозможно заснуть, а только можно думать, страдать, ждать весточку от мужа, от этой маленькой девочки, о судьбе которой она ничего не знала более трех лет. Надо было обо всем думать, заботиться, чтобы прокормить оставшихся на руках мальчиков, надо было мучительно ждать этот счастливый и печальный сегодняшний день. Она говорила торопливо, страстно, чтобы излить свою горечь и радость встречи. Ей хотелось спросить об отце, но она боялась, догадываясь, что ничего утешительного не услышит.

— Оленька, деточка, расскажи, как ты жила, а то все я говорю, говорю. Тяжко мне было, Олюшка!… Ой как тяжко!