Встретимся через 500 лет!

– Знаешь, я где-то читал, что все люди – сыны Божьи, и потому все люди есть потенциальные Христы. Только не все это знают, и потому живут коту под хвост. Я вот сейчас жизнь свою посмотрел из конца в конец и что, думаешь, увидел?

– Что?

– Что Христом с рождения был, но и подумать об этом не мог. А если бы подумал и поверил, все бы по-другому бы пошло…

– Ты что пил вчера? Паркетов, вроде, в Эльсиноре нет?

– Нет, политуру я вчера не пил.

– А что тогда?

– Слушай, кончай, а? Ты мой персональный Иуда, так действуй, организуй события!

– Ладушки. Только давай без мифологии. Не надо меня Иудой называть, себя Христом. Мы, как говорит профессор, в настоящее время находимся в этом году, и потому давайте называться своими именами, не то потомки запутаются.

– Не финти, говори, в какой Иерусалим мне идти?

– В «Три Дуба» надо тебе идти. Сегодня же.

– И что я там буду делать?

– Похмеляться. Сначала. А потом, как в ритм войдешь, ее спросишь, и она объяснит.

– В натуре объяснит?

– В натуре. И не ерепенься и за лацканы не бери, а просто раз пять трахни, – Шарапов отвернулся к окну, чтобы визави не увидел его едкой улыбки, стал смотреть на горы.

– Ну, ладно, пойду. А что от этого изменится? – Жеглов не стал разбираться, от кого иуда знает анекдот о майти-зайце и лисе.

– Все. Покой будет и путь.

– А ты сребреники получишь?

– Уже получил, – Шарапов позвенел монетами в кармане.

– Понятно. Значит, завтра утром, вернувшись от нее, я лягу спать и не проснусь? Как Пуаро?

– Проснешься. Кстати, посмотри на нашего нового садовника.

Глеб подошел к окну. Увидел маленького полноватого человечка с круглой головой, загнутыми вверх старорежимными усиками и новеньком зеленом с желтым комбинезоне. Он катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху. Сказал с удивлением:

– Похож на Пуаро… Из сериала.

– Нет, это не Пуаро. Это другой человек. Он лечился у нас. Был выписан, но захотел остаться. Профессор с удовольствием его взял. На три месяца.

– Всего на три?

– Да, всего на три. Желающих попасть в Эльсинор, хоть садовником – туча. У них, пролеченных, ностальгия по нему образуется, как по детству.

– А меня возьмут?

– Садовником?

– Да.

– Ну, если тебя профессор как папаню пьяного домой тащил, то, наверное, шансы будут.

– Это хорошо. Садовника работа правильная. Вычищать надо, сажать. Слушай, гад, ну, скажи, что здесь происходит?

– Да ты уже догадался, только осознать не хочешь.

– Ну, скажи! С сознанием у меня после вчерашнего туго.

– Генриетту попроси. Она расскажет.

– Не пойду к ней.

– Пойдешь. Это надо. Цветочков только в зимнем саду нарви, она от этого тащится.

Глеб представил себя с букетом герани в руках, радостную, нет самодовольную улыбку Генриетты, и его передернуло.

– Слушай, Шарапов, иди ты отсюда! – сказал сердечно.

– Один хочешь остаться?

– Да, хочу.

– А ты и так один. Со мной, с Генриеттой. Ты всегда был один.

– Да. Всегда был один, даже среди тысяч людей. Знаешь, иной раз летишь навстречу человеку, думаешь все, вот оно счастье. А потом оказывается, что летел к бильярдному шару бильярдным шаром. Бац, и улетел «свояком» пряменько в лузу.

– Это понятно. Видишь ли, сердцем родственных родных людей очень мало. И многие из них к нашему рождению уже мертвы…

– Погоди, погоди! Тебя, чай, не Пелкастером зовут?

– Иди ты… – огрызнулся Шарапов и ушел, хлопнув дверью.

22. Коробочка из-под бритвы

Жеглов, оставшись один, распластался на диване. Подумал, глядя в потолок. Решил: если не пойдет к этой Генриетте, то станет просто сумасшедшим Жегловым. Станет, и будет свистеть в раскрытое окно в милицейский свой свисток, сохраненный с тех пор, как был на Таганке простым постовым. Тьфу! Нащупал стоявшую у изголовья гитару. Взял, перебрал струны, спел:

Если б я был физически слабым —
Я б морально устойчивым был, —
Ни за что не ходил бы по бабам,
Алкоголю б ни грамма не пил

!

Отложив гитару в сторону, полежал, подумал еще. Ничего не придумал, усмехнулся: «Умишка милицейского не хватает». Решил что-нибудь почитать. Пошел к книжному шкафу, растворил, присел. На самой нижней, на книгах, углядел картонную коробку из-под электрической бритвы. Посидел, недоуменно глядя – в тот день, когда пакет с дамским бельем очутился в его руках, коробки не было. Или просто не обратил внимания? Возможно. Взял ее в руки – легкая. Значит, чей-то архив. Открыл. Увидел стопку плотных карточек. Вынул, перебрал. Каждая сверху была надписана фамилией и именем – почти все на слуху, и с обеих сторон исписана мелким почерком, точнее, двумя мелкими почерками. Перетасовав, он стал читать легшую сверху. На ней почерком Пуаро выведено было «Моника Сюпервьель»

Улегшись на диван, стал ее вслух читать:

– 1961 года рождения. Отца не помнит. Мать – содержанка, с юных лет повела ее по своей стезе. В восемнадцать стала любовницей уголовника, с тех пор работала официанткой в принадлежащем ему кафе. В девятнадцать по невыясненным причинам пыталась покончить жизнь самоубийством. В клинике с 1982 года.