Встретимся через 500 лет!

– Спасибо, – поместил он последний во внутренний карман пиджака. – Я займусь им у себя.

Дело, сведшее их в башне, было закончено, женщина посмотрела тягуче, и Пуаро разоткровенничался:

– Знаете, я давно хотел вам сказать…

– Что? Говорите, не раздумывая, а то опять не скажете!

– Хорошо, скажу. Мне иногда кажется, что я давным-давно вас знаю…

– И между нами давным-давно все произошло?! – подалась к нему.

– Да…

– И мне это кажется… Мне даже кажется, я помню прикосновения ваших рук. И с закрытыми глазами отличу прикосновение правой ладони от прикосновения левой.

Для Пуаро это было слишком, он готов был бежать прочь, но сдержался, лишь взор его, испуганно слетев с лица женщины, метнулся к горам.

– Объясните мне, пожалуйста, почему эти каменные нагромождения так привлекают ваш взор? – спустя минуту спросил сыщик, опасаясь, что от жара щек растают горные снега.

– Понимаете, горы – это то, что стремится вверх. Все остальное распластывается по поверхности, как вода. А они стремятся к небу, они стремятся ввысь…

– Вы стремитесь к небу?..

– Да. Куда же еще стремиться человеку? – посмотрела с укоризной.

– Понимаю. На земле у вас нет близких…

– Почему же? Вот вы стоите рядом. Вы, поднявшийся на башню… Ко мне поднявшийся.

«Башня – символ эрекции, – механически подумал Пуаро. – Она подняла меня на ноги, потом на башню, и теперь стремится поднять выше, одновременно помогая борьбе с преступностью… Нет, надо взять ее за руку. Пусть ведет. Пусть ведет, куда угодно, хоть в тартарары. Хм, тартарары… Тартар – бездна, жилище низвергнутых Зевсом титанов…

Пуаро представил, как он, Эркюль-Геркулес, является в Тартар с Генриеттой, как титаны на них смотрят… С восхищением на женщину, завистливо на него.

Когда в воображаемую картину проник Перен в образе Цербера, Пуаро вернулся на землю. Посмотрев на горы, стремившиеся ввысь, к небу, взял руку женщины в свою.

Прежде, чем спуститься, они долго стояли плечо к плечу. J’ai fait le poireau pendant une demi-heure[53], – думала, она лукаво улыбаясь.

После обеда, как всегда, завершившегося чашкой шоколада и аппетитной булочкой, Пуаро обычно час-другой дремал в номере – покой желудка всегда способствовал покою его мыслей. Уже улегшись в постель, над которой висела кровопролитная, но без трупов, картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре», он вспомнил о пакете Генриетты. Ему стало стыдно – этот Рабле в который раз заставил его забыть обо всем на свете. Шельмец, он нарочно это делает, зная, что Эркюль Пуаро – капризный гурман. Трижды в день он вызывает его на дуэль, и трижды в день побеждает. Нет, пора переходить на диету – овсянка, капустная солянка, сырые овощи… Невкусно, конечно, но зато Рабле не сможет смотреть на него, Пуаро, с превосходством.

Пуаро встал, подошел к гардеробу, открыв скрипнувшую дверцу, достал пакет Же Ме из кармана пиджака. Усевшись за письменный стол, затеял паузу. Чутье сыщика говорило ему, что перед ним лежит не просто пакет, но пакет Пандоры. Вот сейчас он вскроет его, выпустит зло, несомненно, в нем таящееся, и все вокруг переменится. В лесу тотчас заведутся матерые волки, в канализационных колодцах – полуразложившиеся трупы, а пара-тройка милейших леди и достойнейших джентльменов закроются в своих номерах на ключ и задвижку, чтобы без помех приготовить смертельные яды или, как бритвы, наострить ножи.

– Да, свято место пусто не бывает, – проговорил Пуаро, взяв ножницы. – Преступники и преступления летят на меня, как бабочки на огонь. Будем надеяться, что пламя моего ума по-прежнему жгуче.

В пакет была вложена стопка заклеенных конвертов. Вынув их, Пуаро прочитал на верхнем:

Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру

От комиссара Мегре.

– Шутница, – отправляя конверт под низ стопки, подумал Пуаро. Конечно же, он имел в виду мадмуазель Генриетту.

На втором конверте было написано:

Мистеру Эркюлю Пуаро

От комиссара Мегре.

На третьем:

Капитану Жеглову

От комиссара Мегре.

На четвертом:

Патеру Брауну

От комиссара Мегре.

На пятом:

Комиссару Мегре

От комиссара Мегре.

Положив письма перед собой, Пуаро откинулся на спинку стула. Пальцы его барабанили в такт его мыслям, то есть бестактно:

– Если это шутка Генриетты, то это вовсе не шутка, а милое издевательство. А если не шутка, то я, похоже, сошел с ума. А если я сошел с ума, что это значит? Означает ли это, что я, завернувшись в смирительную рубашку, должен часами сидеть в прострации за своим письменным столом, совсем как Альберт Эйнштейн? Или, как Наполеон Бонапарт, часами глядеть вдаль из-под руки? Или должен неукоснительно соблюдать распорядок дня, и вовремя принимать пилюли, сколько бы горстей их не назначали, как психопат и закоренелый оптимист Экзюпери, психопат, благодаря падению с километровой высоты и закоренелый оптимист, невзирая на это падение?