Встретимся в Эмпиреях

— Хватит. Вы правы. Не знаю, что за муха меня сегодня укусила и зачем я вообще вынудил вас на этот ужасный спор, — вот момент, когда следовало поставить точку в разговоре, но внезапно я так разволновался, что меня снова понесло: — Я просто идиот, который не умеет ничего лучшего, как играть словами и подменять понятия. Но самое гнетущее обстоятельство в том, что я действительно верю во все, что вам наговорил. Я думаю об этом постоянно и с каждым днем все больше. А сегодня меня прорвало. И если вы мои друзья, то можете плеваться в мою сторону, но обязаны хотя бы попытаться услышать. Это крик отчаяния, разве не понимаете? Если я угомонюсь сейчас, то завтра мне попросту надо подать заявление на внеочередной призыв! Да-да! Какая разница? «Все там будем», правда же?! По крайней мере, там мне не нужно будет думать — не до этого станет. Назовите-ка пытку пострашнее собственных мыслей! — оголтело стучу себя пальцем по виску. — А пока я здесь и пока у меня есть время — если это действительно так, как вы говорите, — я хочу успеть понять: кто я в этом мире и на что я в нем способен!..

И тут произошло нечто, умерившее мой пыл и заставившее всех накрепко позабыть о развернувшейся баталии. Странные звуки подмешались к последним словам моей не на шутку разгоряченной речи. Слива…

Мы широко распахнутыми глазами взглянули на Сливу, который уже долгое время не обращал на себя ровно никакого внимания. Теперь же наш товарищ прятал лицо в ладонях, спина и плечи неестественно сотрясались. Сущая правда — он плакал!

Даже нет, не плакал. Он ревел как дитя…

* * *

Вспомните себя молодыми или посмотрите на себя сейчас, если вы молоды. Как будоражит и опьяняет молодость, правда? А каково быть молодым, когда вокруг тебя рушится мир и земля уходит из-под ног? Такие понятия как «время» и «свобода» сбрасывают с себя личину абстрактности и становятся вещами поистине материальными. Роль их дерзкого укротителя — вот что способно захватить дух по-настоящему! То, что мы называем «юношеским максимализмом», не кажется тогда таким наивным, как принято считать. Это попросту из сферы иного понимания.

Странно. Пока мир спокоен и безмятежен — он неинтересен. Когда начинает распадаться на куски — тут же появляется необъяснимая потребность познать его. Во всей глубине. А главное, разобраться: что лично ты в нем значишь. Нужен ли ты ему, а он — тебе?.. Вопрос, на который ох как хочется найти ответ!

В свете такого взгляда вы, быть может, наиболее верно расцените подоплеку спора, возникшего между мной и моими товарищами в парке. И хотя бы с долей понимания отнесетесь ко всему тому, что последует дальше по ходу моей истории. Иными словами, будьте снисходительны. Но избегайте жалости. Жалость — отвратительное чувство. Она унижает.

6 апреля

Я и Слива живем в соседних домах. Сегодня мы все вчетвером решили наведаться в училище — совсем не посещать его тоже с нашей стороны крайне неумно (стоит ли вдаваться в подробности по поводу неисчислимых подводных камней, связанных с этим?).

Я уже на улице. Переминаясь с ноги на ногу, жду, когда выйдет Слива. Вот он: на ходу дожевывает свой завтрак и пытается привести в порядок непослушный взлохмаченный чуб — проспал, видно, соня.

— Здорово, Слива.

— Привет.

Мы не спеша идем по бульвару, молча вдыхая запахи весны, приятно подслащивающие застоялую тяжесть городского воздуха. Впереди у нас десятиминутная прогулка вдвоем, прежде чем подберем по дороге Демона и Викторию. Я негромко насвистываю себе под нос неизвестного происхождения липучий мотивчик. Слива выковыривает из зубов какую-то дрянь. Вдруг меня словно черт за язык дергает:

— Слива…

— А?

— Почему ты заплакал тогда в парке?

— Не знаю, — конфузится он.

— Ладно, мне ты можешь сказать.

Слива молчит, в мою сторону не смотрит, походка теряет уверенность. Я осознаю, что веду себя бестактно (напоминать пацану, как он распускал нюни, вообще затея не из блестящих), и тоже умолкаю. Но Слива вдруг заговорил сам.

— Знаешь, сначала я не воспринимал весь ваш спор всерьез. Но потом, в какой-то момент я так ясно понял, о чем ты говоришь, что мне стало не по себе. Стало страшно. По-настоящему страшно…

— А что ты понял? — осторожно поинтересовался я.

— Сложно ответить. Я просто поймал себя на мысли, что ты оказался поразительно близок к объяснению того, о чем я постоянно размышляю и что не дает мне покоя; о чем я не могу даже последовательно думать, не то что выразить словами. Но если попытаться… назвал бы это гнетущим безмолвным знанием о какой-то грандиозной личной потере. Нечто вроде… эх, черт! — Слива запутался в своих вымучиваемых формулировках и был явно зол на себя за то, что взялся сдуру мне что-то растолковывать.

— Не расстраивайся, брат, — подбадриваю его, — я и сам не смог сказать тогда чего хотел на самом деле. Это просто беда какая-то!

— Да, — качает головой Слива.

— Да.

С минуту мы идем, не проронив ни слова.

— Помнишь, ты сказал, Гоголь, что пока ты здесь и пока у тебя есть время, ты хочешь успеть понять: кто ты в этом мире и на что ты в нем способен?