Встретимся в суде

Хозяева дачи, седовласые и румяные супруги, встретили их так, будто они были не покупателями, а приехавшими издалека родственниками: прежде всех расспросов и выяснения денежных аспектов усадили гостей на веранде при свете заката пить чай. Возможно, это был с их стороны хитрый коммерческий ход, потому что чай заварили с мелиссой; в крошечных, янтарно-желтых розетках растекалось собственное, из здешнего крыжовника изготовленное варенье, на веранду, щекоча плечи, проникали низко склоненные ветви яблони — и все это в совокупности рождало неповторимый, душный, тягучий, райский аромат. Ничего не надо, только бы неторопливо посиживать на веранде и вдыхать его, купаться в нем… Марина почувствовала, что расслабилась, что вся ее деловая хватка утекает в щели дощатого пола веранды, и, встряхнувшись, попыталась рассердиться на себя. Но рассердиться не удалось, потому что немедленно после чаепития их повели по участку, где аккуратные посадки чередовались с вольными, радующими глаз зарослями, а после — по дому.

Дом — бревенчатый, двухэтажный, с русской печью и обширным чердаком — понравился Марине не меньше, чем сад. Скорее всего, даже больше. От его прочной, местами уютно поскрипывающей древесности на нее повеяло чем-то первоначальным и родным. Похоже на нижнеуральский окраинный домик, где она выросла, только в осовремененном, облагороженном варианте. Все привилегии городской жизни в виде исправной канализации, стабильного электроснабжения и газовой плиты здесь наличествовали, в объявлении супруги не соврали… Да они вообще, кажется, не врали. Хотя и старались выставить свой товар в наилучшем свете, дотошно демонстрируя все его достоинства.

— А вот здесь, смотрите, — показывал старик, судя по громкому голосу и безукоризненной осанке, бывший военный, — как это раньше называлось, черный ход, задняя лестница. Эта дверь постоянно закрыта, не пользуемся мы ею сейчас, потому что ни к чему. А вот в прежние времена, бывало, приезжала дочь с внуками, так мы открывали ее, да, открывали… И, понимаете, какое хорошее дело — ни мы им не надоедаем, ни они нам! Хотят — проходят на свою половину дома, хотят — уходят. Это же две изолированные половины получаются. Для гостей, так очень удобно…

Жена, привыкшая, как видно, поддакивать мужу, усиленно кивала почтенной седовласой головой.

Счастливая от того, что весь этот кусочек райского бытия с прилегающими окрестностями может принадлежать ей — и в обмен на не такие уж большие деньги! — Марина взглянула на мужа. И вздрогнула. Ей показалось, что ее укусила залетевшая из сада свирепая поздняя оса. Но это была не оса — это было новое, незнакомое чувство, рожденное насупленными бровями Шарова. Кто бы мог подумать, что Шаров умеет супить брови? Вдруг он еще и искры из глаз метать научится? Марина мысленно попыталась обратить все в шутку, хотя на самом деле ей было не до смеха. У нее, что называется, поджилки затряслись. Как если бы стенной шкаф с ней поздоровался, а смирно лежавший на столе нож взлетел и попытался перерезать ей горло, как если бы… если бы… короче, этого просто не могло быть!

— Спасибо, — чугунным, давящим голосом произнес Шаров, — мы подумаем.

Произнес он это так, что сразу становилось ясно: думать он будет только о том, как бы повежливее отказать. Огорченные старички-супруги переглянулись и едва заметно пожали плечами, очевидно, пребывая в непонимании, какие дефекты обнаружили покупатели в их сокровище…

— Ты что, Шаров, с ума сбесился? — попыталась Марина восстановить семейный статус-кво, едва они сели в машину и захлопнули дверцы, оказавшись вне пределов слышимости владельцев дачи. — Почему ты их так отшил? Дом-то в отличном состоянии, не дом, а прелесть…

Шаров вдавил педаль газа так, что у Марины лязгнули зубы, а под колесами скрежетнул гравий.

— Пре-елесть, — издевательски заблеял Шаров, на недозволенной скорости выезжая на ухабистую дорогу. — Просто пре-елесть. Две половины дома—раздельные! На одной половине — я со своими научными занятиями, на другой — моя жена любовников принимает. А можно еще лучше устроить: на одной половине дома — один любовник, на другой — другой. А я в саду, в кресле-качалке под яблонями… Просто пре-елесть!

Марину сразил не только смысл сказанного, но и то, что Шаров буквально описал картинку, увиденную ею накануне поездки. Будто в мозги к ней залез! Стиснуло, как железным обручем, низ живота, захотелось в туалет, но попросить остановить машину было бы некстати.

— Ты хочешь сказать, — через силу проговорила Марина каким-то не своим, чересчур тонким голосом, — что я тебя обманываю?

Шаров визгливо, нехорошо рассмеялся:

— Я не знаю, кого ты столько лет обманываешь. Меня? Нет, я все знал с самого начала. Должно быть, себя.

Дальше уж ей говорить было нечего, и она только слушала, невольно вжимаясь в спинку кресла и придерживая у плеча ремень безопасности. А кругом были сумерки, серые, как грязная вата, без единого оттенка синего…