Встретимся в суде

Такими мечтами тешила себя Марина, соблюдая условия соглашения с Леонидом, уверенная, что Шарову больше ничто не угрожает. Вплоть до того дня и часа, когда явилась домой не на своем автомобиле, а в «газели» из лучшего антикварного магазина Александрбурга в сопровождении грузчиков. Ей хотелось преподнести в подарок Шарову точно такое же уютное старомодное кресло-качалку, в каком она вообразила его под яблонями — в тот страшный день, с которого началась их настоящая любовь. Так и не успели они купить участок в этом году, но теперь тот дом не предмет для волнения: под Александрбургом много земельных участков — и у Марины с Шаровым впереди много-много счастливых, спокойных семейных лет. Для полноты гармонии кресло непременно должно быть надежным, удобным, с тем налетом домашнего тепла, который появляется у вещей только в домах, где все довольны и дружны. Марина объехала все без исключения мебельные магазины, но выставленные на продажу вещи, к которым не прикасалась еще с лаской ничья рука, представлялись бессмысленными, неодушевленными. Все они были не для Шарова. А на это наткнулась случайно, свернув с одной из главных улиц города в какой-то переулок, в котором никогда не бывала, и затормозив возле витрины под вывеской «Лавка древностей». Ее сразу мягко остановило и название, воскресившее читанный в школе роман Диккенса, и плывущие очертания кресла, с подлокотника которого, ради подчеркивания его достоинств, свисал потертыми кистями очень уютный и домашний плед. «Настоящее английское, первая треть двадцатого века», — прорекламировала ей кресло высокая румяная продавщица, красующаяся матрешечной полнотой на фоне полок, уставленных фарфоровыми балеринами, бронзовыми собачками и финифтяными шкатулками. Кресло стоило, по меркам александрбургской среднестатистической зарплаты, бешеных денег, однако по меркам госпожи Криворучко цена оказалась приемлемой. Кредитную карточку Марина всегда носила при себе. Она даже была счастлива заплатить именно столько, словно дорогим подарком извинялась перед Шаровым, просила прощения за вину, о которой он ничего не знал.

Таким вот образом получилось, что Марина, оставив свою модную миниатюрную машину возле «Лавки древностей», была транспортирована вместе с антикварной покупкой домой на «газели». Всю дорогу она гладила клочок теплой кресельной ручки, торчавший сквозь прорванную целлофановую упаковку, и была — целиком, всей душой и телом — счастлива.

«Я люблю тебя, Шаров, — повторяла снова и снова Марина. — Теперь-то я это твердо знаю. Я приеду и скажу ему, что я его люблю. Я люблю тебя, Шаров. Я люблю тебя, Шаров. Оказывается, я никого и никогда, кроме тебя, не любила. Я люблю тебя, Шаров, — снова и снова, тысячу раз».

В старом доме на одной из центральных улиц Александрбурга, в том респектабельном профессорском доме, откуда Шаров так и не согласился переехать, не было грузового лифта, и кресло пришлось рабочим нести на руках по широкой гулкой лестнице. Дверь их трехкомнатной квартиры Марина открыла своим ключом, но, чтобы не поставить мужа в неловкое положение, первой вошла сама, приказав грузчикам обождать на лестничной площадке. Но так получилось, что первый крик, заставивший соседей вытаращиться в дверные глазки, принадлежал не Марине, а грузчику, который через ее плечо увидел оплывающее густыми темно-красными струйками пятно на обоях возле стенного зеркала. А потом и того, кто полулежал-полусидел, раскинув не по-мужски полные ляжки, сгорбясь, приткнувшись к подзеркальной тумбочке, в такой позе, которую живой человек принять не может…

Что увидела Марина? Уютное полное тело Шарова, которое впитывало калории из его любимых пельменей по-сибирски, потело в жару, которое так любвеобильно обхватывало, обтекало жену со всех сторон, когда они спали вместе… оно больше не сможет выполнять ни одну из прежних функций, оно стало бесполезным и беспомощным, потому что на теле и вокруг него слишком много крови — лужи, потеки крови. Как у Парамонова, как у Райзена — ничего не требуется объяснять. От прежнего Шарова у мертвеца сохранилась, будто в насмешку над Мариной, его улыбка, улыбка Будды со слегка приподнятыми уголками неразжатых пухлых губ, и теперь невозможно разгадать: что скрывалось за этой улыбкой человека, прожившего и ушедшего из жизни непонятым?

Всеми позабытое на лестничной площадке кресло вдруг заколебалось, закачалось само собой, окутанное целлофановыми белыми оболочками, словно привидение кресла. Причиной этого странного покачивания, скорее всего, явился сквозняк в результате открытой двери квартиры. Но тогда Марине померещилось, что это Шаров, уже невидимый, только что покинув пробитое пулей пистолета Макарова тело, решил опробовать подарок жены. Возникла безумная мысль, что, если он еще недалеко, его можно попросить вернуться, и он вернется. Если как следует попросить!

«Я люблю тебя, Шаров, — мысленно твердила, как молитву, Марина, неуместными словами помогая себе перенести этот ужас, не рухнуть в беспросветное отчаяние. — Я люблю тебя, Шаров. Я люблю тебя, Шаров…»