Встретимся завтра

– Дело знакомое тебе, – продолжал капитан, – там, глядишь, на другой пароход, получше, переведут. «Самовар» доходит уж… А жить и здесь можно до зимы, и на пристани комнатка есть. А там видно будет.

– Я подумаю, – ответил он.

– Конечно, подумай, сынок, подумай. Надумаешь – приходи. И ежели что другое найдёшь, так тоже заходи… Подскажешь, может, чего по техчасти… И сто грамм за нами ещё… Приходи.

Он ходил по городу долго. На Байкальской, с трудом отыскав остатки их домика, постоял над широкой воронкой и с тяжёлым сердцем пошёл по улице, надеясь встретить кого-нибудь из соседей. Но никто не встретился ему на родной улице. И он направился к перекидному мосту, на вокзал, и дальше, к главной площади, где у высокого обелиска его когда-то принимали в пионеры…

В центре города было не очень многолюдно. Все главные и самые красивые довоенные здания, окружавшие площадь, стояли разбитыми и безжизненными, словно страшные декорации к какому-то грандиозному фильму. Но в сквере, неподалёку от обелиска, на очищенных аллеях светились молодой краской новые скамейки.

На окрестных улицах никакого большого строительства он не увидел, здесь в основном шёл снос развалин. Он по-фронтовому вздрогнул и даже инстинктивно пригнулся, когда сравнительно неподалёку вдруг ухнул взрыв и узкая неровная полоска бывшей стены высокого дома медленно, будто стекая, осела на землю, подняв тучу пыли…

Уже работал восстановленный центральный универмаг, правда, только первый этаж. Возле базара оборудовали трамвайное кольцо, там высился старый, знакомый ему с детства мясной корпус, похожий на огромный гараж, а вокруг налепили несколько деревянных рядов, даже с крышами от дождя или грядущей летней жары. Он с удовольствием проехал две остановки на стареньком трамвае в сторону металлургического завода. Маршрут пока у трамвая только туда и был, к крупным заводам.

Вечером он возвратился к пристани. Петрович ещё издали заметил его и, помахав рукой, заторопился в рубку капитана…

Упругий ветер гнал волны против течения. Казалось, что река потекла вспять, но, приглядевшись, можно было увидеть, что даже самая малая щепка, вопреки ветру, плыла по течению.

Над городом гасла вечерняя заря. Уставшее за день солнце тянулось к горизонту, наполняя угрюмую округу розово-серым светом. Миновав город, сумерки поползли на пойменные заволжские леса, откуда ветром доносило до пристани тонкий, волнующий запах весенних деревьев и трав, наполненных живительным, неистребимым соком пробудившейся земли.

1975. 1984

«Хрим-брим…»

…И бьёт, и давит мёрзлый ветер окно, и чернеют от напряжения, натягиваются стёкла. Вот-вот, кажется, разом хряснут белёсые трещины, как на молодом декабрьском льду… Но пробегает тусклый свет от внезапно вывернувшегося куска лунного – и вроде теплеют стёкла, вздыхают облегчённо, хрустко, будто покашливая. Да ненадолго. Снова тьма и гуд холодный.

Илья Петрович лежит на жёстком диване, накинув на ноги кусачий плед. И через пижаму, чёрт, достаёт, колется. В который раз жалеет старик, что не забрал осенью с дачи любимое своё ватное одеяльце подростковое, так хорошо перезимовал с ним в прошлом году. А всё дочка. Хватит, говорит, лохмоты дома держать, люди бывают. И нет памяти, что сама когда-то дитём грелась под одеялом тем… «Вот вам, папа, новый плед, полушерстяной, широкий, тёплый». Хрена он тёплый, добро, что штаны не снял. Из чего их плетут, из каких баранов некормленых? – кусается, не заснёшь.

И шифер этот снова внизу стучит – «хрим-брим, хрим-брим»… Весной прошлой придумали во дворе городок детский: крепость из кирпича красного, рыцарей с мечами, избушки да башенки под этим самым шифером – цветным, пластмассовым. Красиво было неделю-две. Так ведь если крепость, то и война. Ну пацанва и разнесла потихоньку подарок благотворительский: рыцарей обезоружила, стены на надёжность проверять стала, в башенках костры жечь… Дошло и до шифера – увеялся в и без того серое городское небо сладкой вонью, лишь кое-где куски остались. Вот и стучат, стучат – ветерка только поддавай. И слышно – будто из комнаты соседней. Как раз под окнами квартирки Ильи Петровича городок тот порушенный, и этаж всего третий…

А какие клумбы на месте этого воинства раньше были! Про такие уж и забыли в окрестье, а в их дворе оставались, пока две бабушки-первоэтажницы еще ходили-бегали. Цветов сколько было. Послевоенные ещё сорта хранились: майоры, табак, львиный зев. Люська, дочка, когда маленькой была, зев тот «собачками» звала… И не топтали, не носились по ним – красиво ведь. Беседку старую, беднягу, курочили, а клумбы не трогали. Как-то да понимали, что во всей округе только в их дворе цветы, а не сор и рвань…

А теперь…

Илья Петрович потёр левой ногой правую и в бок нажал тихо, пальцем. Болит еще… И всё через шифер этот.