Вступительная статья (к сборнику А. Беляева 'Фантастика')

Бритиков Анатолий Федорович Вступительная статья (к сборнику А. Беляева 'Фантастика')

Имя Александра Романовича Беляева — целая эпоха в нашей научно-фантастической литературе. Ранние его произведения появились в середине 20-х годов, почти одновременно с «Гиперболоидом инженера Гарина» Алексея Толстого, последний роман печатался уже во время Великой Отечественной войны. Беляев был первым советским писателем, для кого новый в России литературный жанр стал делом всей жизни. Иногда его называют советским Жюлем Верном. Беляева роднит с великим французским фантастом умный гуманизм и энциклопедическая разносторонность творчества, вещественность вымысла и научная дисциплинированность художественного воображения. Подобно Жюлю Верну он умел на лету подхватить идею, зарождавшуюся на переднем крае знания, задолго до того, как она получала признание. Даже чисто приключенческая фантастика у него нередко была насыщена прозорливыми научно-техническими предвидениями. Например, в романе «Борьба в эфире» (1928), напоминавшем авантюрную сказку Мариэтты Шагинян «Месс-Менд» (1924), читатель получал представление о радиокомпасе и радиопеленгации, передаче энергии без проводов и объемном телевидении, о лучевой болезни и звуковом оружии, об искусственном очищении организма от токсинов усталости и искусственном же улучшении памяти, о научно-экспериментальной выработке эстетических норм и т. д. Иные из этих открытий и изобретений во времена Беляева еще только осуществлялись, другие и сегодня остаются научной проблемой, третьи не потеряли свежести как научно-фантастические гипотезы.

В 60-х годах известный американский физик Л. Сцилард опубликовал рассказ «Фонд Марка Гайбла», удивительно напоминающий старый беляевский рассказ «Ни жизнь, ни смерть». Сцилард взял ту же научную тему — анабиоз (длительное затормаживание жизненных функций) и пришел к такой же, как у Беляева, парадоксальной коллизии: капиталистическое государство у него тоже замораживает «до лучших времен» резервную армию безработных. Беляев физиологически грамотно определил явление: ни жизнь, ни смерть — и верно угадал главный фактор анабиоза — охлаждение организма. Академик В. Парин, уже в наше время изучавший проблему анабиоза, имел основание сказать, что первоначально она была наиболее подробно освещена не в научной литературе, а в фантастике. Важно, однако, что Беляев с самого начала утвердил в нашей фантастике научно обоснованное предвидение.

Он был энтузиастом и настоящим подвижником: целую библиотеку романов, повестей, очерков, рассказов, киносценариев, статей и рецензий (некоторые совсем недавно были разысканы в старых газетных подшивках) написал он за каких-нибудь пятнадцать лет, нередко месяцами прикованный к постели. Некоторые его замыслы развертывались в роман лишь после опробования с сокращенном варианте, в виде рассказа, как, например, «Голова профессора Доуэля». Он был удивительно трудолюбив. Немногие сохранившиеся рукописи свидетельствуют, как кропотливо добивался Беляев той легкости, с какой читаются его вещи.

Беляев не был так писательски одарен, как Алексей Толстой. «Образы не всегда удаются, язык не всегда богат», — сокрушался он. И все же его мастерство выделяется на фоне фантастики того времени. «Сюжет — вот над чем он ощущал свою власть», — вспоминал хорошо знавший Беляева ленинградский поэт Вс. Азаров. Это справедливо. Беляев умело сплетает фабулу, искусно перебивает действие «на самом интересном». Но его талант богаче приключенческой занимательности. Сила Беляева — в содержательной, богатой, красивой фантазии. Главная пружина его романов — романтика неведомого, интерес исследования и открытия, интеллектуальная ситуация и острое социальное столкновение.

Уже Жюль Верн старался сообщать научные сведения в таких эпизодах, где они легко бы увязывались с приключениями героев. Беляев сделал дальнейший шаг — он включил научный материал в психологический контекст. Научно-фантастическая тема у него часто поэтому получает индивидуальную, связанную с личностью того или иного героя, окраску. Когда в романе «Человек, нашедший свое лицо» доктор Сорокин, беседуя с Тонио Престо, уподобляет содружество гормональной и нервной систем рабочему самоуправлению, когда он противопоставляет этот свой взгляд на организм мнению других ученых, которые говорят о «самодержавии» мозга, и при этом иронически замечает: «Монархам вообще не повезло в двадцатом веке», — все это остроумно переводит медицинские понятия на язык социальных образов и соответствует иронической интонации пациента:

«— На что жалуетесь, мистер Престо?

— На судьбу».