Вступление

   Но снова пришел крик, не тонкий, а в голос, на все широкое небо, обрушился на голову, и толкнул сверху, заставляя покачнуться. Витька, взмахивая руками по воздуху, отталкиваясь от черного рта пещеры, падал на спину, сжавшись в ожидании острых каменных зубов в позвоночник, скользил в собственном, выступившем мгновенно поту, падал, падал...

   Проснулся… Сел рывком, нашаривая край одеяла, зажмурился от лунного света. Заскользил и свалился с узкого дивана, стукнувшись локтем и плечом о ножки стола. Дзынькнула на столе упавшая рюмка, тенькнул по полу отлетевший осколок и заблестел, цепляя глаз, рассказывая о том, где, что, как...

   Ворочаясь, толкнулся руками об пол, и сел, оглядываясь. Вот оно что... Заснул - на диване, в столовой, где сидели с Наташей. Вытер с лица пот. Рука тряслась. Медленно встал, нащупывая мебель, пошел было к выключателю, но вспомнив о тонком ажуре прозрачных занавесок, передумал. Двинулся в спальню, шаркая босыми ногами. Рефлектор светил навстречу, насыщая сумрак красноватым светом.

   Медленные шаги, каждый - кусочек памяти. Шаг - Наташа с опущенной головой, волосы по груди длинным хвостом. Шаг - тарелка с печеньем и пятна джема на скатерти, шаг - сизый дым сигарет вокруг белого плафона с кучкой мертвых мошек... Поморщился. Надо бы прибраться со стола, а то утром хозяйка...

   В окно снова ударился крик. Витька замер. Не крик, вопль, стукнулся в камни, забился в окно так, что показалось – взорвется стекло и разлетится по полу, где уже осколки от рюмки. И стихая, крик перешел в вой, в однотонное, нечеловеческое гудение, рвущее бесконечностью. Из-за гудения этого хотелось убить того, кто кричал, прихлопнуть головой о камни, лишь бы порвать звук.

   Пробежали шаги, что-то стукнуло, упало, проехав по стене, где стояли прислоненные старые весла вперемешку с лопатами, загремело ведро. Мужской голос пропел с ласковой мертвой жалостью, поверх ноющего стона:

   - Дашенька, Даша моя, ну-ну-ну...

   И Витька, на ходу натягивая штаны, спотыкаясь и придерживая их рукой, измазанной рыжей глиной и красной кровью, кинулся к двери, поняв окончательно - не спит.

  

 Побледневшая уже луна разглядывала просторный двор, смотрясь, как в зеркало, в запрокинутое белое лицо. И раскрытый черной пещерой рот. Николай Григорьич стоял на коленях, поддерживал жену под голову и ловил руки, не давая им биться по плоским камням. Поодаль валялся ботинок темным зверьком. Обернув к Витьке такое же белое, как у жены лицо, прохрипел:

   - Ноги, ноги придержи!

   Витька упал на колени, заныла ударенная кость, неловко взялся за холодную голень и вцепился, когда женщину выгнуло и ноги беспорядочно забились о камни.

   - Сейчас, сейчас, Дашенька...

   Николай обхватил жену и, надсадно выдохнув, приподнял подмышки, прижимая к себе, потащил, покачиваясь, к распахнутой двери, откуда мерцал синий свет телевизора.

   - Ноги держи, тяжело мне!..

   Витька поспевал следом, поддерживая свисающие ноги. Стукнулся оземь второй ботинок. Под рукой полз змеиной шкуркой тонкий чулок.

   Миновав крошечную прихожую, внесли стонущую женщину в комнату, увешанную коврами по стенам. Положили на широкий диван. Николай аккуратно уложил, чтоб не свисала, ногу в свернувшемся чулке и, неотрывно следя за движениями жены, попросил:

   - Там, наверх... побеги, второй этаж, где дверь - тумбочка. Коробка железная, неси... ах, черт!

   И навалился на жену, не давая скатиться с дивана. Витька отвернулся от распахнутого черного рта, из которого рвался вой, и побежал по деревянным ступенькам. Вернулся, таща в руках громыхающую коробку, медицинскую, старенькую, с двумя проволочными ручками по бокам.

   - Раскрой, там шприцы. Один дай. Да скорее! Там готовое уже! Руку! Держи руку ей!

   Лунный свет облизал вытянутую струной руку, запрыгали по белой коже голубые и розовые блики из телевизора. На экране скакали рядами девицы в блестящих купальниках и махал микрофоном огромный мужчина в золотом пиджаке.

   Черная в голубоватом свете игла вошла под кожу. Витька тянул руку на себя, молясь, чтоб не вырвалась, а то сломается еще чего доброго иголка, и Дарья Вадимовна убежит снова в открытую дверь, разбивая локти и лоб о все, что по дороге...

   Засевший, казалось, навечно, под череп однообразный вой стал стихать, обращаясь в прерывистый плач, вздохи, всхлипы. И снова вздохи, уже более тихие. Рука обмякла, поползла из каменных Витькиных пальцев. Дрогнула коленка, согнувшись, повернулась нога, показав дыру на ступне - по камням бежала... ботинок там, остался, раскидав шнурки.

   Николай отвел руку, сунул шприц рядом с криво стоящей коробкой. Стоял на коленях, смотрел в лицо жены. Провел по щеке, приподнял привычным жестом веко, проверяя - спит ли. Поправил волосы, убирая с неподвижного лица Даши, и, тяжело разгибаясь, встал рядом. На Витьку не смотрел. За их спинами мяукали дансерши и подвывал бодро золотой верзила. Зрители смеялись, хлопая в такт песне.

   - Я... пойду? Или помочь еще? Одеяло, может, надо?

   - Иди. Дверь прикрой, тепло уходит.

   Витька пошел к двери. Одной рукой пытался застегнуть пуговицу штанов.

   - Погодь... Витек...