Вступление

   Витька открыл камеру, сделал несколько снимков. Просто так, зная - не получатся. И пошел в сумеречный лабиринт. Не пойдет он на маяк. Успеется. Побудет несколько дней, и в самом деле, потянет резину, послушает Яшину философию. И будет снимать и снимать, все подряд. Надо только отстраниться от всего, молчать, не вникать. Уходить утром, одному, на весь день, чтоб только воздух, свет и камера. А когда Яша поймет, что не сгодился ему фотограф, как-нибудь договорятся.

   И на выходе, щурясь на никак не уходящее солнце, споткнулся глазами и мыслями о скорченную на валуне фигурку. Покраснел жарко, поняв, что о Ваське забыл совсем. И, решая свою судьбу, не думал о том, что было обещано малому и скреплено пожатием измазанных кровью рук.

   Васька не встал,только глянул и снова опустил голову. Витька присел рядом.

   - Ты меня так и ждал?

   - Ну да. Да ты же недолго. Я думал, еще посижу, пока солнце, и пойду, если ты там ночевать...

   - Не хочу я там ночевать.

   Васька помолчал. Сказал неловко:

   - К нам нельзя вот. Мамка ругается, Машута теперь на ней. И я ушел на весь день почти, не помогаю.

   - А мне адрес дали, сказали там переночую. В селе. Дом тридцать два на главной.

   Васька повеселел.

   - Так не уедешь? Ты правда, останешься еще?

   - Да.

   - Ну пойдем, пойдем я отведу. Я знаю, где это. А тетя Лариса, она ничего так. Пирожки у ней вкусные. Одна живет.

   Вниз сползали, оскальзываясь, пачкая мокрой глиной обувь. Витька злорадно вспомнил, как сидел в этих грязных после степи сапогах в кабинете, где натертые полы из какого-то евро-пластика, а все прочие по нему в модных кроссовках, и Наташа в туфельках.

   По улице шли медленно, нащупывая дорогу ногой, от одного фонаря ко второму, что и света почти не давали. Из-за стекол бубнили телевизоры и вечерние голоса. Собаки лениво лаяли, отмечаясь, как бы передавали идущих от своего владения к следующему.

   Море сонно ворочалось, шумело ровно, всегдашне, фоном. Брели, подставляя головы под желтые воронки света фонарей, иногда, чавкая обувью, соскальзывали с прихваченной вечерним инеем обочины в рытвины. Витька думал о том, что змея на его теле будто сняла с него кожу, как полиэтиленовую пленку, и он теперь слышит и видит больше, до боли, не успевая думать, просто суя себя в жизнь, как палец к горячему боку чайника и отдергиваясь. И боль эта сладка. А Васька не знает, что остается он не из-за него, а чтоб продолжать чувствовать, а то вдруг нарастет новая кожа и все станет, как раньше. Вдруг...

   - Пришли, - сказал Василий у неприметной калитки в низком заборе, - стучать, что ли?

   Он ни о чем не спросил, держался, хотя под фонарями Витька видел, как поглядывал мальчик сбоку, ждал рассказов.

   - Ты в гости-то зайдешь?

   - Не, я и так уж долго. В школу вот завтра, в Верхнее идти. Я теть Ларису позову и пойду.

   И замолчал. Витька вздохнул.

   - Значит, слушай. Я пока остаюсь, на разведку, понимаешь? Мне надо посмотреть, узнать побольше. Несколько дней. И потом скажу, что будем делать.

   - Хорошо.

   Василий поднес руку к двери, но стучать не стал.

   - А Наташку видел? Как она?

   - Н-ну...

   - Пьяная, да?

   - Вась...

   - Теть Лариса! - закричал Василий срывающимся голосом, забарабанил в холодное железо.

   Открылась дверь в дом и выпустила на дорожку свет. Женский силуэт прошаркал неизменными галошами по плиткам.

   - Яков Иваныч велел, чтоб переночевать у вас.

   - Здравствуйте, меня Виктором звать.

   Женщина что-то сказала, вздыхая и, все так же оставаясь почти неразличимой в вечерней темноте, впустила Витьку, и погремев засовом, зашаркала следом.

   В тесной прихожей, обойдя гостя, снимающего сапоги, раскрыла дверь в маленькую чистую спальню. Голова ее была повязана платком, плечи укутаны шалью поверх старой кофты. И разглядывать хозяйку Витька не захотел так страстно, что видимо, желание это ей передалось. Молча включила свет, показала на кровать и на шкаф. Сказала, махнув рукой:

   - Чай там, в кухне, уборная во дворе, за углом.

   И ушла в себе в комнату, к телевизору, неплотно прикрыв дверь.

   Витька сел на кровать, провалившись в скрипучую сетку. Покачиваясь, подумал с раскаянием, что как-то ушел от мальчика не торжественно, надо было руку пожать, скрепить, так сказать. Скинув на пол куртку, повалился на спину и, умостив на груди камеру, стал просматривать снимки.

   Так и задремал, держа в руках, как птицу.

   Проснулся глухой ночью, услышав, как ходит по кухне хозяйка, вздыхает и что-то бормочет. Припомнив слова Яши о сладости вдовы, передернулся. И тут же захотел в туалет, как назло. Ждал, лежа тихо, когда она закончит хождения и уйдет к себе, чтоб там, за толстой беленой стеной прекратились шаги, вздохи и скрип кровати, и останется только постукивание часов в его комнате на старом трюмо. Часы белели стеклянным глазом среди маленьких фарфоровых статуэток и вазочек с бумажными цветами. Он усмехнулся, подумав, что у Яши в гостиничной комнате небось, полировка, пластик, фотообои какие-нибудь на стене, ну, что там еще могли впарить сельскому богатею под видом стильной современности заезжие второстепенные дизайнеры.