Вступление

   - Ты, Степка, балбес. Это же родня, пусть будут. Уже и в деревнях скоро таких портретов не останется, был я недавно, там их попрятали, а взамен кримпленовые тетушки в паричках на цветном глянце, из 70-х, а это, глянь, сепия! - говорил Витька, рассматривая прадеда и семью, - пусть, пусть будут.

   Смотрели желтоватые лица с третьего портрета, собранные из экономии десятком снимков разного размера под одно стекло. Деревянные рамки без завитушек и украшений, подтемненные морилкой для благородности, отделяли прямолицых мужчин, женщин с круглыми шеями, старух с губами и глазами, сведенными в одинаковые серьезные полоски, и детей в штанишках с одной лямкой, - от маленьких наушников на Степкиной шее и от вишневого перламутра мобильного телефончика Тины. Отгораживали от мягко шуршащего холодильника и прямоугольного блеска компьютера. От медленного стада автомобилей во всю ширину проспекта за окном, видимого за краем соседнего дома. И только взглядам темных и светлых глаз на неживых плоских лицах рамки не мешали смотреть сюда, в эту квартиру и за окно. А может быть, они до сих пор видели только укрытого черным матерьялом фотографа, прячущего за треногой усы, редкие волосы на темени и голос начальника.

   Отвернувшись от портретов, Степан глянул на Тину, представил ее - в беленьком платочке по тонким бровям, и рот сжат по-серьезному. Вздохнул.

   - Неловко мне как-то, что прочитали. Вишь, личное какое.

   - Степочка, твой лучший друг свалил из столицы после того, как Ники Сеницкий странно умер. И пропал на просторах необъятной родины. Вернее, в другом предположительно, государстве. У матери не появлялся, у деда своего тоже. Сколько можно не чесаться, а?

   - Как бы да... Но все равно, ничего не узнали. Не ответил он ей.

  

  Тина обняла Степана,спросила:

   - Чай сделать?

   - Сделай, лапка. Там, правда, пылью все заросло, на кухне.

   - Протру. Степ, а ты скучаешь? По Витьке?

   Степан нахмурился. Убрал руку с мышки и пошел следом, в кухню.

   - Скучаю, Тинок.

   Сев на холодный табурет, сполз подбородком в сложенные на столе руки. Исподлобья смотрел, как она тряпкой вытирает чайник и тот становится живым, блестит в зимнем заоконном солнце.

   - Виноват я, Тинка. Упал в тебя, все забыл. Думал, ну, пошарится Витька пару недель, потом напишет или позвонит. Тянул и тянул. И если бы Альехо не позвонил мне, я и не знаю...

   Тина зажгла плиту, сунула чайник и стала открывать дверцы шкафа.

   - На верхней заварка, в жестяной коробке, - подсказал Степан.

   - Не казнись, Степ. Я пару раз слышала, как ты ночью ворочался и вздыхал. Это тебе Витька твой снился.

   - Точно?

   - Конечно!

   - Ну, смотри, коза моя.

   Тина насыпала чай в заварник и села напротив, на деревянную лавку. Смотрела внимательно, протягивая сквозь пальцы по последней моде завитые в крупные кольца пряди волос.

   - Степушка, я сейчас спрошу, а ты скажешь мне честно-честно.

   - Спроси.

   - Когда ты видел, что у Витьки не просто умение, а настоящий талант, как Наташа пишет - Дар, ты не позавидовал ему?

   - Нет.

   - Честно?

   - Тинка, обещал ведь!

   - Ну, верю-верю. А когда позвонил Альехо и говорил только о друге твоем, а ты его как фотограф даже из вежливости не интересовал, тоже не завидовал?

   - Ты мне чашку вон ту, с гнутой ручкой, ага. Нет, не завидовал. Я, Тинка, совсем другой. Может мы потому и дружим с ним. Вот смотри, ты меня взяла на работу, так? Теперь у меня заказы и зарплата, фотки, чтоб пипл хавал я делать умею. И тебе они нужнее, потому что кому ты, прости, будешь нужна, если над твоими портретами сядут плакать просветленно? Надо же так, чтоб на концерт прибежали. Не обожгись, балда, с маникюром своим!

   Беря чашку, отхлебнул, зашипел от кусачего кипятка. Полез за полосатую штору и улыбнулся, нащупав за пустым цветочным горшком привычную пачку сигарет. Закуривая, невнятно сквозь фильтр договорил:

   - И потом, много Альехо сказал, ага. Заладил, как поломатый, где Виктор, где Виктор. А как понял, что не знаю, трубку сразу и бросил.

   - Степушка, я тебя люблю.

   - Люби. Я супер мужчина.

   - Ты супер рыжий!

   - А ты - хорошая.

   За стеной бухала музыка, а когда стихала, то бухал визгливый чей-то смех. Шумно и беспорядочно дышала за окном зимняя Москва, украшенная к близкому празднику обязательными елками, гирляндами и кричащими растяжками над снежной грязью дорог и тротуаров. Двое пили чай в кухне нежилой квартиры. И думали о море, которое наверняка будет шуметь для Наташи, когда стрелки соединятся, показывая вверх. А для Витьки?

  - Степ?

  - А?

  - Ты черновики не проверил.

  - А что черновики-то?

  - Балда ты, Степка. Ящик его и если залезал где...

   - Блин...

  Степан поставил недопитый чай и побежал в комнату, завозил мышкой по коврику, не садясь. Тина, держа в руках чашку, смотрела на него из двери.

   И, уставясь на коротенький текст, Степа снова подытожил:

   - Блин. Дурак я!

   - Я тебя все равно люблю, - отозвалась Тина.

   Маленькое письмо, написанное Витькой в кабинете маячного смотрителя, висело в папке с черновиками. А в нем - просьба прислать денег и адрес почтового отделения поселка.

   - Тинка, что же делать? Ехать надо! А когда? И письма личные читали зря... Ну, хоть живой, черт.