Вступление в должность

Зуев зорче других разглядел сидящего в нем упрямого беса. Зуев понял: никакие уговоры и посулы не заставят парня покинуть Хабаровск без Алены, и, вопреки своему намерению, взял Алену в партию…

Желтый сон, который много раз виделся ему по ночам после гибели Алены, ни единой нитью не был связан ни с его детством, ни с юностью, ни вообще с какой-либо реальностью в его жизни. Видимо, сон шел от Зуева — тот много рассказывал «студентам» о своих странствованиях в жарких песках Средней Азии, где он искал руду и не нашел, поскольку война вынудила его сменить геологическую лопатку на саперную.

10

В марте, с приходом солнца и белого дня, сменившего сплошную ночь, желтый сон покинул Леона, а другие сновидения, кроме этого, он никогда не запоминал.

В один из мартовских дней к нему нагрянули оленеводы — Матвей Касымов с сыновьями, невестками и внуками. Бригада перегоняла стадо на отел в долину, защищенную от весенней пурги сопками, — вот они и завернули к нему, обосновались у него на целую неделю.

Опять топилась банька, варилась в ведрах свежая жирная оленина, постоянно шумел на раскаленной печке чайник. Сыновья Матвея, Кирила и Николай, уезжали на верховых оленях дежурить в стадо и возвращались, расчищали снег вокруг избы, пилили и кололи звенящие под топором, вымороженные до сухости лиственницы. Жёны их, Ольга и Маша, куховарили, стирали в баньке белье, сушили на морозе и досушивали в избе. Дети Николая и Маши, как все эвенские дети, вели себя тихо: четырехлетний Ваня мог часами разглядывать свои книжки с цветными картинками, а годовалая девочка, стоило только Маше ее накормить, мгновенно засыпала на широком топчане и просыпалась лишь для того, чтобы немного поползать на разостланном на полу одеяле, начмокаться маминого молока и снова уснуть.

Матвей Касымов выстругал Леону добротные костыли, а еще раньше, оглядев и ощупав его ногу, сказал, смешливо щуря крохотные черные глазки:

— Лета будит — твой нога совсем хороший будит, как у молодой олешка. Гиолог «аннушка» прилетит, твой нога шибко бистрый будит. Гиолог скажит: «Ах, хороший нога, Сохатый! Пайтём скора-скора солята искать!» — Матвей засмеялся, приведя в движение все морщины на сухоньком коричневом лице.

Леон улыбнулся шутке Матвея, но разговора о геологах не поддержал. Что же касалось его ноги, то старик был прав — дело явно шло на поправку: Леон уже обувал правую ногу в мягкий олений торбас и с помощью костылей довольно легко передвигался, даже понемногу пробовал наступать на пальцы.

И больше в его избе о золоте не заговаривали. Кирилу и Николая, как и жен их, оно совсем не занимало. Они были оленеводы, пастухи, знали свое дело и им занимались. Кирила и Николай в жизни не видели ни самородков, ни золотого песка, не имели понятия, что такое прииск, на котором его добывают, и посему золото ни с какой стороны не вписывалось в круг их мыслей.

Характером Кирила и Николай были схожи: спокойные мужики, несуетливые, малоразговорчивые. Оба по четыре года отсидели за партами у Марьямова (теперь он заведовал школой-интернатом в райцентре), после чего пошли пастушить в бригаду отца, по сути, покинули Ому, жили в тайге. Все россказни о брате отца, Павле Касымове, которого они довольно смутно помнили, представлялись им вымыслом чистой воды. И не зря Кирила в прошлый свой заезд к Леону, уже после того как осенью Архангел и Голышев нашли в тайге их бригаду и геолог допытывался у старого Матвея, что он знает о самородках, которые находил когда-то его брат, — не зря после этого Кирила за ужином в избушке Леона сказал, недоуменно пожав плечами:

— Зачем пустой ветер геологи ищут? И ты, Сохатый, пустой ветер искал, только люди ваши напрасно погибли. Я видел, какими вы из тайги вернулись. Учитель наш крепко плакал, а ты совсем как помешанный был. Потом учитель сказал нам в классе, что Павел Касымов сказку придумал, а вы поверили. Мы вот двадцать лет ходим за оленями — никогда желтый камень в своей тайге не видали.

— Я не витал, ты не витал, гиолог не витал — брат Павел витал, — не согласился с ним Матвей, говоривший по-русски далеко не так чисто, как его сыновья. — Почему тагда Павел такой богатый бил, деньга много-много под замок держал? Где такой деньга брал?

— А черт его знает, где брал, — повел плечом Кирила. И сказал отцу: — Ты сам говорил: он хитрый был, жадный был, а пушнины много сдавал.

— Эта савсе-ем другой де-ела! — нараспев протянул Матвей. — Кагда у ниго кривой глаз стал, он бросал охота. Только на кафер лежал, трюбка курил, петифон плястинка слюшал, жина и два дочка ногой топал: «Рапотай, рапотай, стерьва!» Дочка рапотай, жина рапотай: дрова рупил, печка топил, сто пирина мягкий делал. Павел только пирина валялся, плястинка слюшал, табак — пых-пых! — паталёк пускал! — старый Матвей напыжился раздул щеки, запрокинул голову и часто запыхкал, показывая, как покуривал, возлежа на ковре и на перинах, его брат Павел.