Так, значит, отец ребенка – чеченец? Хотя бы потому, что имел двух жен? На этот вопрос Раиса ответить уже не смогла. Впрочем, ее слова были только версией. Случилось то, что случилось: в цивилизованной Европе, в 21-м упорядоченном веке из ниоткуда явился ребенок, о котором никто точно не знал, кто он. Война, которую мы допустили, лишила эту девочку абсолютно всего, и даже того, что имеют сироты, – имени, фамилии, года и места рождения.
Прошел месяц. Анжела пополнела, порозовела, дала себя осмотреть врачу, потихоньку заговорила и забегала по коридорам дома престарелых, радуя одиноких грозненских бабушек и дедушек. Но так ничего о себе и не вспомнила. Лишь забивалась под кровать всякий раз, когда на общественной кухне повара с треском роняли на пол большой железный половник. Лишь падала, как подкошенная, куда придется и намертво обхватив голову руками, когда слышала стрельбу. Заученные телодвижения.
Журналистика – счастливая профессия. Много людей, с которыми встречаешься. И много тех, которые готовы помочь. Тем, за которых ты просишь. Так и случилось: прошло еще около полугода – на всякие нудные формальности и уговоры чиновников, и Анжелу удочерила семья из североосетинского города Моздок. Немолодые уже муж и жена. Чеченцы из Грозного, бежавшие из него во время второй войны и теперь не желающие возвращаться. В войну у этих людей погиб единственный сын, не успевший жениться и оставить им внучат. У меня есть фотография Анжелы с новыми родителями. На меня смотрит совсем другое лицо – яркие быстрые глаза, открытая улыбка, горделивая постановка красивой головки. Ничто не напоминает в ней ту дикую грозненскую беспризорницу.
Но я не еду посмотреть на нее, хотя и тянет – приятно видеть счастье после беды. Не еду, потому что не хочу ни о чем напоминать – ни ей, ни ее папе и маме. Они должны все забыть – это фундамент их дальнейшего счастья.
Выжженный крест цоцан-юрта
В Цоцан-Юрте все началось 30 декабря – в тот день, когда уже почти весь мир за праздничным столом.
– «С Новым годом!» – так я сказала солдату, который первым вошел в мой двор, – говорит дряхлая старушка совсем преклонных лет, пришепетывая и присвистывая двумя оставшимися во рту зубами. – И солдат ответил мне: «С новым горем, бабушка!»
Камера начинает нервно плутать по ее дому. Бабушка что-то сбивчиво и невнятно объясняет – опять с очень плохим произношением. Но, собственно, слова уже не требуются. Шифоньер перевернут и внутри все выломано.
– А вещи где?
– Унесли. Они пришли и сказали, что у меня бандиты скрываются. И тут же стали грабить. Недавно мне подарили старые калоши – так они их забрали. Я спросила:
«Часы не можете оставить? У меня больше нет часов». Солдаты ответили: «Бандитов подкармливаете – часов оставить не можем».
Посуда? Разбита, расколота и сброшена на пол.
Подушки и матрацы? Вспороты.
Мешки с мукой? Тоже – ножами, крест-накрест. Муку – на пол, чтобы из нее уже никто, никогда и ничего не приготовил.
– У меня в сарае было 200 тюков с сеном, – рассказывает соседка старушки «С новым горем». – Военные притащили в мой сарай парня с другого конца села, положили между тюков и все сожгли.
Длиннобородый старик в белой папахе – он буквально «повис» на своей палке – еле стоит на ногах. И от старости, и от горя: