Вторая древнейшая. Беседы о журналистике

Простите меня, мой читатель, беру таймаут: именно в это мгновение вспышкой пронзил меня ток: с самого дна памяти поднялся на поверхность и пронесся вихрем «тот самый» случай; я на доли секунды замер. Так бывает с воспоминаниями, рожденными не умом, а подсознанием; для рассказа о мгновении необходимы слова и время: тысяча слов или триста, один час или минута? — сам не знаю.

1943-й год. Война. Красноярск. Лето. В сорока километрах от города на берегу Енисея — санаторий-лагерь для ослабленных и больных детей. Самому старшему шесть лет. Я — пионервожатый, мне ровно четырнадцать. Только что стал комсомольцем: первое ответственное поручение райкома. Со мной в лагере пятьдесят девчонок и мальчишек. Начальник лагеря — женщина, от мужа которой с фронта уже год нет вестей. Слепой гармонист, ему не больше двадцати: фронт, ранение. Первые звуки оживающей гармошки: «Ка… (меха вправо) линка… (влево)». Под «Калинку» мы делаем утреннюю зарядку и ждем, когда у гармониста родится мелодия марша на побудку и отбой. Один полноценный мужик на весь лагерь, он же единственная опора для детей, начальницы и слепого солдатика: я.

Опускаю быт: еду, сны, тоску, веру в победу: через неделю или через месяц? Единственный телефон в пяти километрах вниз по Енисею: рыбосовхоз. Один раз в неделю мальчишки бегают в совхоз за сводками «Совинформбюро» и за письмами мужа начальницы, которые так при нас и не пришли. Больше ничто и ничего нас не волнует. Живем, как дышим: вдох — выдох. Мыслей — ноль.

Вдруг в сорока метрах от нас встает на обочине дороги грузовик с тремя мужчинами «на борту». Ремонт. Им заботы, нам — игра. Типы кажутся мне подозрительными. Дезертиры? Или «зэки»: вокруг лагеря. Они к нам не лезут. Копаются. Устраиваем (надо же как-то развлекать пацанов): дозор! Мои залезли ночью прямо под грузовик. Первое донесение: «эти» хотят рано утром уходить («мотор сдох!»), забрав нашу лодку. Перед уходом «почистить» (как услышали, так и сказали юные «пинкертоны» из-под машины). Продукты?! — не дадим. Лодку?! — не дадим. Решение принято мною немедленно: гонцы — в совхоз за подмогой. А пока (с ума можно сойти, это опять я «стратег»!): задержать незнакомцев! И сам возложил на себя командование операцией. (Гайдар в четырнадцать лет командовал полком? И мне столько же!) Дадим незваным пришельцам бой! — иначе продукты потеряем и еще «их» не задержим. Какие ж надо иметь мозги, чтоб такое придумать? Задним числом все мы осмотрительны и разумны. Вспомните собственные четырнадцать. Представьте ту Отечественную, а не эту бандитскую романтику.

К военным действиям готовились быстро. В подполе начальницы нашли бердану (обрез). На всю жизнь запомнил: двадцать четвертый калибр. Нарезной ствол. Два патрона, начиненные дробью на волка. Слепой солдат научил словами заряжать ружье и как потом пулять, глядя в прицел. Ищи, сказал, мушку. Он не видел, а я не знал: у нашей берданы мушка давно была сбита. Первое в жизни ружье, приносящее смерть, да еще в моих безвинных руках! Много позже я бывал в тирах и таскал маме нехитрые призы за меткость. Мама не знала, как относиться к этому. В ее глазах (помню) — гамма чувств: недоумение, гордость, даже страх. С моими мальчиками (напомню читателю: от трех до пяти) мы окружили грузовичок. Залегли, замерли. Господи, почему так долго рассказывается то, что потом проносится в памяти за ничтожные секунды?

Хотите слушать дальше? Продолжаю: пока пятерка мальчишек бежала в совхоз, мы вдруг обнаружили, что грузовик замер. Ни звука, ни чиха, ни храпа. Он пуст! Ушли, а как — не знаем. Ни я, ни мои гвардейцы. И кинулись на берег: всего сто метров. Вброд перешли протоку до узенького островка между нами и Енисеем. Разглядели в темноте: уже сидят в нашей лодке и налаживают весла. Правое (или левое — не помню) действительно выскакивало из крепления. Шепнул мальчикам, чтоб легли и не дышали. Затем… (что бы вы сделали на моем месте, обладая своим опытом и здравым смыслом?)… струсили бы? Я, увы, не струхнул: просто не успел!

А уж потом царство глупости. Встал в полный рост. Поднял бердану. Клацнул затвором. Палец на курок. И закричал, как резаный (возможно, и «петуха» при этом дал): «Руки — вверх! Стреляю!» Полный «амлет», как сказал бы наш учитель литературы и русского языка. Руки они не подняли. И случилось, наконец, то, к чему я шел, не щадя ваше дорогое время, и без всякого удовольствия тратя свое.

Заканчиваю. Я направил бердану в их сторону, закрыл глаза и нажал курок. Звук был громкий. Тугой удар в правое плечо: отдача. И тут же послышалось тарахтение: катер спешил к нам на помощь. Троих повязали без сопротивления. Кто они и откуда, мне не сказали. К счастью (о, чудо!), я не попал: жертв не было. Через месяц в моей школе общее собрание: мне вручили бердану-бабулю, оставшуюся без «зрения», да еще спилили нарезку в стволе (до инвалидности второй группы). Майор зачитал чей-то приказ: за храбрость. Сегодня я понимаю: за глупость и безрассудство. Иногда думаю: если б попал. Что тогда делал? В церкви грех отмаливал в ссудные дни?