Вторая Гаммы

У Паомеса нередко вызывали особый интерес детали, которым сам Дан значения не придавал, к примеру, дома из дерева его не удивили, разве тюрьма Дана не была прообразом подобного строения, но крыши увлекли чрезвычайно. На плоскую дощатую покрышку кореты складывали сено, а сверху застилали его шкурами, получалось тепло и экономично, зимой крышу потихоньку съедали изабры, а за лето и осень она постепенно восстанавливалась. Потом Паомес надолго застрял на домашних животных, не мог понять, для чего держать всякую мелюзгу, на которой нельзя ездить, Дан долго убеждал его, что им нужно меньше корма, а дают они в отличие от каотов еще и шерсть и перья, но сдался Паомес только тогда, когда Дан объяснил ему, что мясо «мелюзги» вкуснее, он давно подметил, что Паомес не дурак поесть. С особым усердием он расписывал поля и урожаи злаков, и к вечеру Паомес превратился в сторонника земледелия и чуть ли не оседлости, это, по его мнению, сулило много интересных нововведений, Дан, правда, не был уверен, будет ли от подобного неофита толк… Хотя кто знает? Ведь его не объявили сумасшедшим или чудаком, а взяли в советники… Но вот в чем Паомес оказался непробиваем — это в вопросах войны и мира. Когда Дан объявил ему, что с соседями они давно не воюют, а договорились жить в мире, Паомес подмигнул ему, потом с хитрой улыбкой намекнул, что подоплека подобного договора ему понятна. Конечно, он считал, что мир продержится до той минуты, когда «подрастут воины». И тогда…

— Вы нападете на соседей и захватите их земли.

— Почему это? — спросил Дан. — Мы не собираемся ни на кого нападать.

— Значит, нападут они, — констатировал Паомес с сожалением. — Кто умнее, тот и нападет.

Дан потратил немало времени, пытаясь убедить его, что возможна ситуация, в которой никто нарушать мир не станет, но кончилось тем, что Паомес стал смотреть на него то ли как на дурака, то ли как на полоумного.

— Наверно, ты сам всего не знаешь, — заявил он наконец, и Дан счел за благо его не разуверять.

За болтовней с Паомесом прошел весь день, и только вечером, когда Дан уже был один, за наружной стеной послышались шум, скрипучие крики каотов, ничем не напоминавшие лошадиное ржание, громкие голоса. Вернулись, что ли? Он включил связь, услышал, как Маран простился с Бетлоаном и прошел к себе, далее шорохи, звук льющейся воды… Потом Маран сказал:

— Как ты там, Дан? Все нормально?

— Полный порядок. А у тебя?

— Устал, как собака. Ездить на этих каотах не легче, чем танцевать на льду.

— Представляю.

Еще бы! Хотя каот и был похож больше не на дыню, а на огурец или баклажан, чтобы удержаться на его гладкой спине, наверняка требовалась большая ловкость…

— Ложись и спи, — посоветовал он.

— Уже лежу. Но прежде, чем спать, поговорим, — сказал Маран. — Начни ты.

Однако дискуссии состояться суждено не было. Дан не успел пересказать ему даже половину своей беседы с Паомесом, когда услышал там, у Марана, какой-то шорох. Потом тот спросил:

— Каси, ты?

И женский голос ответил:

— Я. Наконец! Я ждала, ждала. Я думала, ты никогда не приедешь.

— Извини, Дан, — сказал Маран и отключился.

Дан только усмехнулся. Не создавай эмоциональных связей! Звучит красиво. А сам что? Прогнал бы, сказал, что вымотался, так ведь и есть… Или хотя бы забудь на часок, что ты с Торены, из Бакнии, про кевзэ, веди себя, как средний homo sapiens мужского рода c планеты Земля, бездарный и некомпетентный, как сам как-то выразился… Впрочем, все было не так просто, Дан знал это по себе, даже он уже не мог вести себя так, словно никакого кевзэ не знал, хотя занимался только год с небольшим, освоенные навыки быстро превратились в рефлексы, о Маране и говорить нечего, двадцать лет постоянной тренировки… да и не видел он никогда мужчину, который стал бы изображать из себя импотента, разве что в комедийном фильме, а в жизни нет, вот обратное — да, на каждом шагу… Мужское самолюбие не та сила, которую можно преодолеть… Черт бы ее побрал, эту Каси! У Дана было ощущение, что Маран собрался наконец поделиться с ним своими планами, и на тебе! Надеяться, что это сегодня еще произойдет, смысла, видимо, не было, и он решил лечь спать, в конце концов, Маран всегда мог его разбудить.