Вторая Нина

Мне стало жутко, — мне, никогда прежде не боявшейся ничего! Рядом со мной тряслась, как в лихорадке, насмерть перепуганная Гуль-Гуль.

Невольно захотелось немедленно уйти отсюда. Но я тотчас же упрекнула себя в малодушии и решительно тряхнула головой, как бы сбрасывая непривычное ощущение страха.

Вдруг лицо Лейлы-Фатьмы, до сих пор спокойное, исказилось до неузнаваемости. Точно страшная судорога свела ее лоб, нос и губы. Глаза разом расширились и запылали таким безумным огнем, какого я еще не видала в глазах людей. Она быстро схватила меня за руку и подвела к темному маленькому окошку в углу горницы.

— Смотри туда, смотри! — глухо выкрикивала она, дергая меня за руку.

Я взглянула и… замерла. То, что я неожиданно увидела в окне, заставило меня содрогнуться.

Я увидела нашу комнату и неподвижно лежавшего на тахте моего отца… Ну да, это был он!.. Я узнала этот высокий гордый лоб, это бледное лицо, эти седые кудри… Но почему он так смертельно бледен?.. Почему? Что это? Да жив ли он, Бог милосердный? Нет-нет, он поднял руку, он зовет меня! Милый папа! Он спал, а я испугалась… Вдруг все смешалось, перепуталось за окном. И снова просветлело. Теперь я видела какие-то странные строения — то ли замок, то ли башню… и горы кругом. Какая-то старая, неприятного вида женщина в темном платье говорила мне что-то и грозила сухим, смуглым пальцем. Кто она — я не знала. И этого замка не знала, и этой башни. Вдруг подле старой женщины я увидела Доурова — ужасного, противного Доурова, которого я так глубоко ненавидела. Он грозил кому-то, но не пальцем, нет… У него в руках обнаженная сабля. А перед ним Керим, связанный, бледный, с окровавленным лицом… Доуров замахивался на него саблей… и…

Я с криком отпрянула от окна. В ту же минуту над моим ухом раздался громкий, издевательский и торжествующий хохот Лейлы-Фатьмы. Быстрым движением рукава она стерла нарисованные над моей губой усы и сорвала с головы дедушкину папаху.

— Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, — выкрикивала она, дико сверкая глазами, — Нина бек-Израэл! Зачем налгала Лейле-Фатьме? Ничто не укроется от мыслей Фатьмы, нельзя обмануть Фатьму. Фатьма видит, что делается за горами, за безднами, в самой Карталинии, где дом твой. Все видит Фатьма, все знает, великие джины открыли ей все!

Я задыхалась. Ужасно было все это — безумное бормотанье, бешено сверкающие глаза, искривленные злобной улыбкой губы.

— Где Гуль-Гуль? Где Гуль-Гуль? — повторяла я тоскливо, обводя глазами комнату. — Пусти меня, Лейла-Фатьма, мне некогда, — сказала я по-лезгински, с трудом отрывая ее руки, вцепившиеся в мое платье.

— Ты лжешь!.. Ты просто боишься меня, крещенная уруска! — завопила, точно озверев, прорицательница и замахала перед моим носом смуглыми руками.

Минута — и она ударила бы меня, если бы я не увернулась. Ловким движением я отскочила к порогу, отбросила край ковра и… отступила, обескураженная неожиданной встречей. Передо мной стоял второй мой дедушка, наиб аула Бестуди, — старый бек-Мешедзе.

Глава восьмая ДЕДУШКА НАИБ. ПРИМИРЕНИЕ

Он был высок, строен, с умным и важным породистым лицом. Праздничный бешмет, обшитый золотым позументом, как нельзя лучше подходил его гордой осанке. Дедушка Мешедзе наибствовал более двадцати лет в своем ауле, и все жители слушались его, как дети слушаются любимого отца.

Я видела его издалека — с кровли сакли дедушки Магомета, когда наиб, преисполненный достоинства, ехал верхом по улице аула. У дедушки Магомета он никогда не бывал, поскольку подозревал, что тот способствовал принятию христианства моими родителями. Но это было неправдой, потому что дедушка Магомет, сам будучи ярым фанатиком, никогда не одобрял подобного поступка, хотя и простил дочерей.

Дедушка Мешедзе молча разглядывал меня проницательным, острым взглядом из-под нависших бровей. Лицо его оставалось непроницаемым и невозмутимым, как у бронзовой статуи. Он внимательно рассматривал, казалось, каждую черточку моего лица. Это длилось с минуту, показавшуюся мне, однако, целой вечностью. Я не вынесла напряжения и заговорила первая, нарушая обычай страны, где младшие никогда не начинают разговора в присутствии старших.

— Дедушка Мешедзе, ты не узнаешь меня? Я твоя внучка, Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе! Здравствуй, дедушка-наиб!

Я говорила нарочито спокойным голосом, бесстрашно глядя в глаза старого бека.

Уже не глядя на меня, старик произнес, нахмурясь:

— У старого бека нет внучек среди детей урусов. Я не знаю никакой внучки, ступай своей дорогой, девочка. Бек-Мешедзе не знает тебя.

— Но разве бек-Мешедзе не знает адата (обычая) кавказских племен, не знает, что сам Магомет заповедал гостеприимство правоверным? — смело возразила я.

Он еще строже нахмурился и сказал сурово:

— Не было случая на веку бека-Мешедзе, — а старый бек живет долго, очень долго, — чтобы дети учили взрослых, как поступать. Если ты пришла как гостья, войди, женщины угостят тебя бараниной и хинкалом… Тогда будь тиха и не напоминай о том, что неприятно слышать ушам старого бека-Мешедзе.