Вторая планета

— Тихо, шалапут! — Папа подошёл к двери: стрела пробила бумажку точно посередине. Подёргал стрелу, спросил изумлённо: — Где ты научилась так метко стрелять?

— Где-то да научилась, — скромно ответила тётя.

А  припомнил огромный лук, который висел у неё дома.

Тем временем Ван-Ген закончил с луками. Я выбрал самый красивый, попросил у папы:

— Можно и мне стрельнуть? Хоть разок!

— Нельзя! — тихо ответил папа. — И так одну стрелу испортили. — завернул стрелы в пакет, спрятал в сейф, а ключ положил в карман: должно быть, чтобы я не достал. — Если уж так свербит пострелять, смастери себе несколько стрел, и стреляй, сколько хочешь. Кстати, это тебе не помешает: хоть немного руку набьёшь.

Я и стрелял несколько дней: с утра до вечера. Снова лазил на дерево, выбрал несколько веточек, чтобы ровные были и тонкие, нашёл кусок проволоки для наконечников, заточил…

Под конец набил руку так, что не мазал ни единого раза.

Ну, оранги, берегитесь!..

* * *

Тем временем подошёл день праздника. Весь город украсили флагами со свастикой, портретами Оранга Третьего, лозунгами, изображениями держи-дерева: на ветке с ядовитыми колючками — чёрный цветок. Во всех домах варилось и жарилось, возбуждённые оранги, громко перекликаясь, тащили огромные бутыли с адской жидкостью.

— Скоро начнётся, — сказал нам папа: он забежал на минуточку, чтобы дать последние указания. — Всё приготовили?.. Еду не забыли?

— Не забыли. Ты сам, смотри, не напейся!

— Мне пить нельзя. Не забывай, что я обязан записывать каждое слово Оранга. Значит, до вечера…

Тётю Павлину тоже приглашали на банкет во дворец, но она прикинулась больной. Тогда оттуда приволокли запеченную антилопу и здоровую бутыль с жидкостью — подарок самого Оранга…

— Жаль, что не сможем взять её с собой всю, — вздыхала над антилопой тётя. — Кто знает, сколько мы будем в дороге.

Отрезала ногу, завернула в бактерицидную плёнку — теперь мясо хоть месяц в ней пролежит и не испортится, и запихнула в набитый с верхом рюкзак.

Мы решили бежать не с ту сторону, откуда нас привезли, а в противоположную — в горы. Потому что в долину нечего и думать спуститься: повсюду высоченная четырёхсотметровая стена, только один вход и есть, которым пользуются оранги, но он бдительно охраняется. К тому же, если бы на даже перебили всю охрану и прорвались бы в долину, нам всё равно ещё нужно бы было перебраться через неё. Там, в высокой траве, притаилось держи-дерево. Не напрасно оранги, отправляясь туда, брали с собой побольше слуг: чтобы было, чем откупиться…

Поэтому мы решили податься в горы. Там тоже была стена, не ниже той, что обрывалась в долину, но папа с Ван-Геном, которые уже там побывали, твердили, что в ней есть несколько трещин, промытых водой. Куда они ведут, можно ли по ним выбраться на самый верх, папа и Ван-Ген не знали, но у нас не оставалось другого выхода.

— Выберемся! — заверяла тётя Павлина.

Она вся аж кипела. Ходила из комнаты в комнату, воинственно пела:

Трумба, румба, тум!
Трумба, румба, тум!

Теперь нам оставалось только ждать, пока все оранги перепьются.

Я ежеминутно бегал во двор, смотреть на горизонт. И мне каждый раз казалось, что оттуда наступают тучи.

— Уже ползут! — врывался я в дом.

— Смотри, ливень накличешь! — осаживала меня тётя Павлина. — А то поплывём без пересадки — прямо в долину…

А место тем временем погружалось в празднество, в какую-то дикую оргию.

Сначала оранги пьянствовали по домам. Из каждого окна доносился глухой рёв, топот и звон. Потом им стало тесно в комнатах — вывалили на улицы. С бутылями, с кусками мяса, самцы и самки, взрослые и дети, все в коричневой форме, измятой, порванной, заблёванной. Они горланили, визжали, прыгали, били пустые бутыли о брусчатку, усеивая улицы битым стеклом, хохотали и плакали, обнимались и дрались, падали, одурманенные алкоголем, и никто их не поднимал, по ним топтались те, кто ещё держался на ногах.

Более отвратительного зрелища мне ещё не приходилось видеть.

Лишь когда зашло солнце и с запада набежали тучи, потихоньку закрывая серебряное сияние в небе, на улицах стало потише. Те. кто ещё как-то держались на ногах, поползли отсыпаться по домам, остальные же сопели, храпели, стонали прямо на улицах. Лежали вповалку — и стар, и млад.

— Раса господ! — бормотал с отвращением Ван-Ген. — Властелины мира!

Смотрел на неподвижные тела с такой ненавистью, что если б мог — всех бы уничтожил!

— Где же твой папа? Уж не загулял ли во дворце?

Переставлял с места на место рюкзаки, несколько раз принимался натягивать на лук тетиву.

— Успокойтесь, Ван-Ген, он вот-вот появится, — уговаривала его тётя Павлина. — Всё равно ещё рано.

А я Ван-Гена понимал. Мне и то, как подумаю, что Жора сейчас в клетке сидит — как-то не по себе становится.

Сорвался бы и побежал…

А вот и папа.

— Ну, всё!.. Едва вырвался.

— Чего так долго? — тётя с упрёком. — Мы уже чего только не передумали!

— Да говорю же: не мог никак вырваться! Оранга потянуло на разговор по душам. Едва отцепился.

— Никто не заметил?

— Вроде никто… Вы уже собрались?

— Давно. Тебя только ждали.