Вторая попытка

«А что, разве моим сверстницам в ЧК, в Гражданскую, не приходилось расстреливать всякую белогвардейскую нечисть? – настраивала себя Татьяна. – Я же комсомолка, советская девушка. Товарищ Сталин говорит, что надо беспощадно уничтожать гитлеровских захватчиков. Беспощадно! Правда, сейчас не в бою надо будет, а безоружного. Нет, не безоружного, а обезоруженного врага, преступника! Да, да, именно преступника. Ведь расстреливают не кого-нибудь, а преступников, врагов народа. А где же приговор, что я ему буду читать? Ой, наверное, Иван и не написал его. Ладно, сама составлю, не хуже Коновалова… Ах, Вилор, Вилор, каким же ты оказался… Не могу к тебе как раньше относиться. Ну почему ты у меня из сердца не выходишь? А всё этот фашист проклятый. Не будь его, с Вилором всё было бы как раньше. Так что этот гад теперь и за треснувшее будущее с Вилором ответит. За всё ответит. И за Стёпку!»

* * *

А Зайдлиц вспоминал родной городок, со всех сторон окружённый сказочной красотой Тюрингенского леса. А как потрясающе выглядит Зуль со скалы от часовни Святой Отилии, куда его ещё совсем маленьким впервые привёл отец вместе со старшим братом Вилли. Недаром это место прозвали «видовым балконом». Сказочные крыши домов, дымки над ними. И их домик тоже где-то внизу. Там всегда вкусно пахнет свежим хлебом. Ведь отец – один из лучших пекарей Зуля, и вся семья помогает: мама, маленькая сестрёнка, Вилли… Вилли, который сейчас где-то в Африке, в танковом корпусе.

«Вот только я ничего этого уже не увижу, – слёзы стекали тонкими ручейками из глаз Курта. – И маму не увижу. Маму, которая всегда раскладывала по башмачкам рождественские подарки под ёлочкой… Часовню Отилии не увижу. И башню Бисмарка… оттуда тоже так красиво весь Зуль виднеется как на ладошке…»

* * *

Таня ненароком заметила, что привела Зайдлица в какую-то ложбинку, и поняла, что дальше они уже не пойдут.

– Стой, повернись ко мне! – в тишине, нарушаемой лишь играющим верхушками берёз и елей ветром, звонко прозвучал ее голос.

Курт безропотно совершил поворот через левое плечо, словно всё ещё нужно было соблюдать строевой устав. Его взгляд упал на ноги Татьяны в полустоптанных и заляпанных землёй сапогах. Девушка заметила это и подумала: «Когда же я сниму наконец эти чёртовы сапоги? Когда эта проклятая война закончится? Как хорошо было бы пройтись в туфельках-лодочках. И сейчас тоже. Пусть бы немец перед смертью увидел, какие красивые у меня ноги. Вон как глазами по моим сапогам водит».

– Приговор, – неотвратимо прозвучал голос девушки.

Курт хорошо знал это русское слово. Его словно накрыло волной дрожи. Даже ноги, которые он переставлял как онемевшие, бредя под дулом Таниного автомата, заходили ходуном. Девушка собралась с мыслями, припоминая в деталях, как звучали формулировки приговоров троцкистам и зиновьевцам из газет, которые они читали в школе на политинформации.

– Именем Союза Советских Социалистических Республик за… – Татьяна хотела сказать привычное «за измену Родине», но родина ведь у этого фашиста была своя, – …нападение на Родину всемирного пролетариата – Советский Союз, за кровь и слёзы советского народа, за смерть юного партизана Степана…

Сёмина чуть остановилась, укоряя себя в том, что не знает Стёпкиной фамилии, но сейчас это было уже неважно. Она готова была приписать одному Зайдлицу все преступления нацизма, вместе взятые, но решила, что и сказанного уже с лихвой хватит. Хватит для уверенности в правоте того, что сейчас свершится.

Набрав в лёгкие побольше воздуха, Татьяна отчеканила:

– …Партизанский трибунал приговорил фашистского изверга Зайдлица к высшей мере уголовного наказания – расстрелу!

* * *

Страшный смысл последнего слова Курт знал. Он смотрел в глаза стоявшей в нескольких метрах напротив него русской девушки и не верил, не хотел верить, что она его убьёт. В беспорядке упавшие на плечи волосы делали Татьяну сейчас особенно красивой. «Нет, нет, она не будет в меня стрелять. Это всё понарошку, она выстрелит поверх головы, и всё будет хорошо. Она же добрая, Гёте на допросе мне по памяти читала».

* * *

Татьяна решила, что уже сказанного недостаточно, и добавила:

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

После этой фразы Сёмина почувствовала, что наконец полностью готова совершить самое главное.

– К стенке, мразь! – крикнула Таня и прикусила губу.

«Что это я? Откуда тут стенка, в этой ложбинке? Но

он, похоже, и не понял. Вон стоит как вкопанный, только дрожит весь», – Зайдлиц сейчас был для девушки не просто врагом, а самим воплощением омерзения.

Татьяна устремила дуло «шмайссера» чуть ниже пояса немца. Даже в эту минуту чудовищного нервного напряжения она не забыла, что при стрельбе автомат уходит вверх. Её палец ощущал холодную твёрдость спускового крючка, но не хватало чего-то последнего, решающего, чтобы нажать. Не хватало команды, и Татьяна отдала её себе:

– По врагу советского народа – огонь!