Вторая сущность

Берегите сосны, янтарные сны… Мне показалось, что их сад и дом неуловимо переменились. Впрочем, туман потушил осень. Да вот еще они убрали с крыши длиннобородого гнома.

Я подошел к крыльцу, намереваясь стукнуть в дверь. Но она открылась, выпустив незнакомого мужчину. Нет, знакомого — председателя в мексиканской шляпе. За ним выскользнул человек маленького роста со сморщенным, незапоминаемым лицом.

— Вы к кому? — спросил меня председатель.

— Как к кому? К Пчелинцеву.

— Вспомнили, — усмехнулся он.

— Что…

— Пчелинцев уехал три дня назад.

Мое сердце ухало так гулко, что, видимо, председатель его слышал.

— Как… уехал?

— Прибыли три грузовика, его приятели… И все увезли.

— А козы? — глупо спросил я.

— И коз, и кроликов, и улья. Вот новый сторож.

Я еще раз, второй и последний, глянул в дряблое лицо, теперь показавшееся знакомым. Ну да, я видел его — на крыше пчелинцевского дома; только он сбрил двухметровую бороду.

— Выгнали? — спросил я председателя угрюмо.

— Отнюдь. Большинство было за него. Но он, видите ли, слишком обидчив.

— Наверное, такое ему сказанули…

Председатель сожалеюще вздохнул, на что новый сторож отозвался коротким вздохом, похожим на зевок.

— Даже была направлена специальная делегация, чтобы уговорить его. Но успеха не возымела…

— Куда они уехали? — нетерпеливо перебил я.

— Не знаю.

— А кто знает?

— Никто. Уехали в никуда.

— Но кому-то оставили адрес?

— Представьте, никому. Его уже спрашивал и участковый, и почта…

Я повернулся и быстро пошел. Только за оградой садоводства меня остановил запоздалый толчок — я глянул на домики, подернутые прозрачным туманом, зная, что никогда в жизни сюда не вернусь. Этот же толчок провел меня вокруг садоводства, по той дороге, по которой я ходил почти ежедневно.

Что такое осень? Это когда ступаешь в лес и хочется заплакать. Потому что все умерло — листья, цветы, травы… И кажется, на всем белом свете остался ты один. Да грусть твоя, да одиночество… Не есть ли грусть самое надежное пристанище для нашего духа, а одиночество — для нашего тела?

Я уже шел к дому. Мне показалось, что рядом кто-то бормочет. Про дух, про одиночество, про какое-то пристанище…

Знает ли этот зазнаистый Пчелинцев, что дружба мало чем отличается от любви? Девушка ждет любимого и в конце концов выходит за кого-нибудь, за чуть похожего. И дружбы ждешь годами, а пока дружишь кое с кем. Дружбу ждут так же, как и любовь. Да не сильнее ли? Сексуальный голод утолить просто, а вот духовный… Как там пробормотали рядом… Грусть — самое надежное пристанище для нашего духа, как одиночество — для нашего тела.

Так знает ли все это Пчелинцев? А откуда знаю я? Неужели догадался вот сейчас, на песчаной дороге, средь не склоненных осенью сосен?

Я подошел к дому и с ужасом подумал… Зачем он мне? Что буду в нем делать? Для чего тут жить?

На ограде, нахлобученный туристом или мальчишкой, темнел полукруг сосновой коры, содранный, видимо, с целого пенька. Я снял его и хотел швырнуть подальше… Но кора запружинила, сгибаясь и разгибаясь. Ее внутреннюю сторону иссекли ножом. Кто-то вырезал мелкие картинки. Нет, иероглифы. Нет, угловатые буковки, из которых можно сложить и слова…

Ты дружбу скоро позабыл.
Прощай, Антон, и не взыщи.
А коли сосны полюбил…
Так в Первомайке нас ищи.

Я оглядел подступающий лес. Красноствольные сосны дружно стояли, не боясь ни осени, ни грядущих морозов, ни диких туристов…

До Первомайки полчаса автобусом.