Вторая сущность (Повести)

…Деловой парень, имеющий свои «Жигули», заимел к ним и супругу. Ну и повез женину семью на лоно. Только видит, что машина прогибается, кряхтит и днищем по камням скребет. Присмотрелся он к семье-то… Тесть — сто двадцать кило, теща — сто кило, жена — восемьдесят, сам он семьдесят да багажу пятьдесят. Чуть не полтонны. Ну и высказал жене претензии. А она резонно ответствует, что, мол, перед свадьбой надо было всех взвесить, а уж потом и жениться. Ну?

— Откуда ты эти байки берешь?..

— Из жизни, Мария.

А сам прикидываю, чего бы озорного рассказать, поскольку сидит она мокрой копешкой и я тут вроде бы лишний. Но, видать, ей не до озорного.

Такое настроение мне известно — бывал в болотной жиже и даже чуть пониже. Видеть никого не хотелось. От бригадных ребят морду воротил. Приятелей сторонился. С сыном не говорил. От жены в другую комнату шел… Чучелом одиноким торчал. Но, заверни меня в баранку, сам себе я ничего. Не противен. Иль от себя не избавиться?

— Мария, ты сидишь, а печка не топлена и корова не доена.

Переместились мы на кухню, где Мария лениво кастрюлями загрохала.

— Вынеси, Коля, ведро…

Раньше Генка таскал, а теперь мое святое дело. Ведро у нас большое, пластмассовое, с педальной крышкой. Несу его на пальце, поскольку там мусор да бумага. Соседку встретил, которая над нами живет, — тоже к мусоропроводу выходила. Кивнули мы друг другу ее взаимностью.

Открыл я крышку мусоропровода… Так-растак и все перетак! Буханки хлеба, разного — надрезанного, надкусанного и надломленного… Она, эта соседка, даже поленилась пропихнуть их в трубу. А меж буханок куски сыра позеленевшего да пачка маргарина нераспечатанная. Стою я и чувствую, что колени мои дрожат от ужаса…

…У Марии был в войну узелок особый с драгоценностями: паспорт, мои письма с фронта да пара крупных сухарей — не на черный день, а на день, который чернее черного…

…Когда в сорок втором мы вышли из лесу и нам дали хлеба, то я зашатался, как нетрезвый, — не от его вкуса, а от запаха чуть сознания не утратил…

…Бабка-покойница, мать Марии, увидала, как внук, средний наш, швырнул скибку хлеба вот в это ведро, пластмассовое с педалью. Не ругалась, не корила и родителей не призывала. А вытянула тот хлеб обратно — в пепле, с налипшей кожурой, в горелых спичках — и съела его неспешно и молчком на глазах у внуков…

Я глядел на мусоропровод, как баран на телевизор. Вижу, да не понимаю и весь вздрагиваю. Матерь божья… И припустил вверх, с ведром, поскольку оно пластмассовое и не грохочет.

На мой торопливый звон открыла эта женщина дверь, приятно улыбнулась и отступила:

— Входите, пожалуйста…

Шагнул я в переднюю запросто, по-соседски. Ведра не выпускаю, хотя, в сущности, оно и не ведро, а натуральный бачок.

— Слушаю, — говорит она, поскольку я начал озираться.

Мать честная, не передняя, а приемная. Торшеры, портьеры и всякие фужеры. На стенах картины непонятного изображения, под ногами утопающий ковер, а на столике бутылки, одна другой ярче, чтобы, значит, человек вошел и нетерпеливого стопаря принял.

— Соседушка, все на свете принадлежит иль к первой сущности, иль ко второй. А вот он сразу к двум.

— Кто? — спросила, а сама пугливо на бутылки смотрит.

— Да хлебушко. С одной стороны, он вроде бы бездушный, поскольку на полях произрастает, а с другой стороны, душу нашу греет.

— Не понимаю я вас…

— Дуня жизнь не понимала, но ребятушек рожала, — объяснил я существо вопроса.

— Что вы хотите?

Лет тридцать. Высокая — ежели примерить, то ее коленки мне на пупок приходятся. Брючки из синей парусины. Кофточка цветастая и с плечами-буфами, вроде как у принцессы. А на голове бигуди из дюральки, с полсотни будет.

— Чего ж ты, милая, хлеб-то выбрасываешь?

— Испортился, — удивилась она, конечно, не тому, что хлеб испортился, а тому, что вырос у нее в приемной лысый гриб-боровик.

— Не испортился, а высох.

— При наших несметных богатствах говорить о трех шестнадцатикопеечных буханках смешно, — фыркнула она.

— Несметные, говоришь? Это какие же? Богатства, на которые не составлена смета?

— Папаша, мы очень богаты полезными ископаемыми. Как специалист говорю.

— Не мы богаты, а земля наша богата, милая.

Чужая душа потемки, говорят. Но с годами для меня эти чужие души как бы просвечиваются. Могу заявить доподлинно, что даже самый распоследний супостат не сделает подлости без успокоения своей души каким-либо оправданием. Уж найдет чем. Подвела же эта бигудистая дама под выброшенные буханки все недра страны.

— А не боишься? — спросил я.

— Чего?

— Возмездия.

— Какого возмездия?

— Божественного.

— Папаша… — начала было она, развеселившись.

— Знаю, — перебил я, — бога нет. Тогда назовем это модненько — обратной связью.

— Да о чем вы говорите?

— Послушай, я байку изложу — мне один мужик в поликлинике рассказал…