Вторая весна

Никто не заметил, что к ним давно уже подошел Корчаков. Он стоял, широко расставив ноги, и прищурившись смотрел на Крохалева.

— Вишь, какой ты заботливый, — протянул директор руку Ипату.

Тот переложил топор в левую руку и сначала молодцевато козырнул, потом почтительно пожал руку директора.

— Сделаю-ка я тебя заведующим снабжением.

— А я не пойду, — с дружелюбным вызовом ответил Ипат.

— Как это не пойдешь? А почему? — угрожающе пошел на него Корчаков.

— Свое ремесло в руках имею, вот почему. Самое старинное ремесло. Праотец-то Ной кто был? То-то!

— Плотник, значит? И хороший плотник?

— Давайте карандаш топором очиню. Мы, плотники, все можем: избы рубить, телеги ладить, плоты вязать, гробы строить. Только часы чинить не можем, там с топором не развернешься.

Директор смотрел на него внимательно. Ладный, ширококостный мужик. Хитрущие, но добрые глаза, малиновый геройский нос и борода, свернутая набок в рабочем запале. Аккуратно заплатанный полушубок подпоясан низко и туго по крестцу, чтобы не мешать взмаху. И особенно внимательно посмотрел на руки, спокойные, по-рабочему широкие в запястьях, со шрамами и расплющенным ногтем. Лицо иногда обманет, а руки — никогда! А эти руки говорили: «Мы-то поработали!»

— Что-то я тебя не помню.

— Где вам всех нас упомнить. Ипат Крохалев, колхозник.

— Тот, что всей семьей едет на целину?

— Со всем «большим хурултаем». Он самый.

— Слышал, слышал о тебе. Так вот, Ипат Крохалев, будешь ты у нас закопёрщиком.

— Это что же за чин? — насторожился Ипат.

— Чин не малый! Назови, если хочешь, заводилой, коноводом, или запевалой, как больше нравится. Начинаешь соображать?

— Помаленьку начинаю. Песня без запевалы, известно, не поется, — почесал Ипат мизинцем бороду и вытащил из-за пазухи кисет и газету, аккуратно сложенную дольками. Скрутил цигарку, лизнул край бумаги, покусал его, чтобы размягчить и лучше приклеить, закурил, и все это как-то особенно ладно и до того же вкусно, что и Егор Парменович потянулся к кисету.

— Да-а, народ образец любит, — передал Крохалев кисет и бумагу директору. — А по какому делу вам закопёрщик нужен?

— По всем делам. Вот обучи мне за три недели три десятка плотников. Сможешь? Вижу, что сможешь! И давай, давай! Не стой! — начал директор подталкивать Ипата в плечо.

— Куда это вы меня толкаете? — Ипат зажал цигарку в зубах и начал торопливо перепоясываться, будто собирался в дальнюю дорогу.

— Тут теперь и без тебя справятся. А ты иди к другим ребятам, показывай им свой образец. Знаешь, как нас времечко жмет? Знаешь, какая этим дням цена? Нет им цены!

— Еще и не купишь! — ответил Ипат, не слушавший директора. Он думал тревожно о своем: сумеет ли он быть закопёрщиком?

Они пошли торопясь в глубь леса, где кричали и смеялись люди, где взлетали в щедром запахе топоры, где певуче позванивали пилы, трещали обламывающимися сучьями падавшие сосны, а грянувшись о землю, грохотали взрывами. Шум работы вываливался из леса, ударялся о горы и возвращался четким эхом, в котором каждый звук жил отдельно, повторяя и удар топора, и звон пилы, и треск сучьев, и чей-то смех, и густые голоса переговаривающихся, уже вступивших в лес машин.

Борису, усердно обрубавшему сучья, стало жарко, пылало лицо, а шляпа сделалась внутри горячей и мокрой, как вымоченная в кипятке. Но он не переставал махать топором, пока не были обрублены все сучья. Сел на бревно и полизал ладонь со вздувшимися и лопнувшими водяными мозолями. Он был один. Ребята, кончив работу, перешли на другое место. Борис встал и пошел на прорубленную уже просеку.

Здесь, среди поваленных деревьев, два ремесленника — Джумаш и толстячок с бело-розовым мраморным румянцем, — скинув шинели, умело раскрыжовывали мачтовую сосну. Было не холодно, но они разложили костер, большой и жаркий, какой раскладывают жадные до огня мальчишки. Близко к костру, на пне сидел Кожагул, а на комле поваленной сосны сидели рядом Виктор Крохалев со второй пилой в руках и Тоня. Борису бросилось в глаза ее заплаканное лицо и перевязанные носовым платком кисти рук.

— Вот кстати-то! — обрадованно вскочил Виктор, увидев Чупрова. — А я хотел бежать напарника искать. Пила гуляет! Дядя Кожагул нетрудоспособный ведь, а напарник мой, видите, на бюллетень просится.

— Ой, рученьки мои! Ой, золотые мои рученьки! — заныла Антонина и покачала перевязанными руками.

— Что с ней? Обрезалась? — спросил Борис.

— Ничего похожего, — махнул рукой Виктор. — Тонкокожая, мозоли набила, только и всего. А собственным корреспондентам это дело, может быть, тоже противопоказано? — Он согнул в дугу и отпустил звонко запевшую пилу.

У Бориса ныла, не давая согнуться, спина, жгли мозоли, будто он клал руки на раскаленную плиту. Он лизнул горевшую ладонь и ответил:

— Не противопоказано. Начали!

Зазвенела вторая пила. Румяный ремесленник, не бросая работы, крикнул старику:

— Дядя Кожагул, а ты давай дальше рассказывай! Отобрал у вас бай скот. А дальше?

Кожагул, пристально смотревший в костер, перевел на парня единственный глаз: