Вторая жизнь

Зинка смотрит в окно и видит отца, сидящего на скамье под черемухой.

— Не твое дело…

Борька садится у окна, чтобы его не было видно, а ему чтобы все видно. Отец и Ульяна сидят рядом. Патефон не играет. Крышка прихлопнута.

— Боря! Не подсматривай! — слышит он голос сестры и отмахивается рукой.

— Интересно. Нарядилась! Нарядилась!

Борька все-таки отходит от окна. Доносится голос отца:

— Борис, поди ко мне!

На улице уже совсем темно и тихо. В городе зажглись вечерние огни. Горы вдали лиловые, а небо над землей светлое, как утром.

— Борис, крути музыку! — приказывает отец и улыбается.

Борька слушает веселого отца, становится у патефона и берет первую попавшуюся пластинку.

— Завтра же переходи ко мне в дом. Будь хозяйкой. Женой будь! — громко говорит отец Ульяне и молчит, отвернувшись, наклонив голову.

Борька вздрагивает, ставит пластинку и слышит рядом чужой мужской голос. «А, это смешной рассказ про гипнотизера», — узнает Борька и не решается: переменить пластинку или нет. Отец и Ульяна разговаривают.

— Мужик ты серьезный, сильный. И дети у тебя… ничего. Только… не жалуют они меня, прячутся… Смотрят как на мачеху.

— Это с непривычки. Молода ты, Ульяна. И на мать не похожа. Она высокая, крепкая женщина была. Золото!

Ульяна хмурится и вздыхает, хочет возразить, что-то сказать… загрустила. Борька подбирает танцевальную пластинку, чтобы мачехе стало весело.

— Материнского в тебе нет… — отец обнимает Ульяну и гладит ее по спине. — А телом ты добрая… ничего. Я думал, ты как перышко, а ты тяжелая… замужем была, чать?!

Ульяна краснеет и наклоняет голову:

— Была немного…

— Работу бросай… свою фельдшерскую… В доме хозяйкой будешь.

— Нет, Василий Андрианович! Работу я не брошу, не могу. Я в почете. И училась ведь этому. Работа жить не помешает.

— Ну, об этом потом…

— И потом и сейчас будет так, как я решила.

— Я зря сказал, зря… — замолкает отец и видит, что у калитки стоит сосед Лопатин с женой Нюшей.

— Можно к новобрачным? — ухмыляется Лопатин, снимая картуз, но, почувствовав тычок в спину, делает свое побритое лицо строгим. — Здравствуйте все, — заканчивает он мягко и проходит в огород.

Борька видит стесняющегося Тимку, который стоит около матери и не решается подойти к нему.

— Тима! Иди, иди, — кричит Борька и крутит ручку патефона до отказа. — Патефон будем слушать, музыку… Вот!

Лопатины проходят к черемухе, где сидят на скамье отец и Ульяна.

Отцу неудобно сидеть перед гостями, он встает, берет супругов Лопатиных за руки и усаживает рядом с Ульяной.

В окно слышен пронзительный детский плач. Это кричит Людка. Отец подходит к окну:

— Вот соловей мой беспокойный. Зинаида! Что там? Иди сюда.

Зинка выходит из избы, строгая, прямая, с новым бантом на косичках, останавливается на крыльце, держа на руках плачущую Людку.

Ульяна поднимается к ней навстречу.

— Дай-ка, Зина, девочку мне. Бедная… плачет, спать не хочет…

Отец смотрит на Зинку пристально, умоляюще, добрыми синими глазами. На скамье сидят молча, задумавшись, Лопатины. Борька и Тимка остановили патефон и делают вид, что ищут какую-то пластинку.

Зинка молчит. Все смотрят на нее и ждут. Ждет и Ульяна, опустив глаза.

— Зина… Ну!..

Зина замечает, как губы Ульяны вздрагивают; ей становится жаль эту женщину и стыдно за себя, что обидела ее ни за что, она, наверное, добрая и веселая.

— Вы… не сердитесь на меня. Ладно? — шепчет Зинка, наклонившись к Ульяне. — Люда перестанет плакать — ее только покачать надо.

Ульяна берет девочку на руки, садится на скамью, смеется и, полуотвернувшись, качает. Отец подталкивает Лопатина в плечо:

— Гляди, сосед. Мать! — и указывает глазами на Ульяну.

Лопатин крякает, расправляет ладонью усы:

— Что ж, Андрианыч. Выпить надо бы.

— Пить сегодня не буду, — спокойно говорит отец и подходит к Борьке и Зинке.

Борька и Зинка смотрят на мачеху, как она склонилась над притихшей Людочкой; им весело от того, что в доме у них сегодня гости. Отец обнял их за плечи, прижал к своей широкой груди. Пощекотал им щеки бородой и зашептал в уши:

— Граждане вы мои, граждане. Эхма!

Змей Горыныч

Ю. М. Нагибину

Митька Глоба долго искал запропастившийся куда-то новенький гаечный ключ, но так и не нашел. Ему хотелось поскорее убраться на сеновал: в избе было душно, порядочно надоела своим ворчанием мать, да и, ко всему прочему, он чертовски сегодня устал и хотелось спать; ключ он наверняка оставил в машине. Сопрут еще! Шоферня подобралась веселая…

А тут еще ненавистная Настя, или Настасья Романовна, как ее величают все, начиная от председателя колхоза до сторожа, сказала ему: «Вашу машину списать пора, вот почему я ставлю ее в конце колонны. У нас нет времени по пять раз останавливаться в пути на элеватор из-за ваших неполадок».

Разве он виноват в этих неполадках, если машина стара? И уж если срамить его, Митьку Глобу, перед дружками, так надо ответственно ей самой, лично, как механику, повозиться с грузовичком, а не только тыкать неполадками в лицо.

Невзлюбила, это ясно. «Не-по-ладки! Знаем мы, когда и почему невзлюбят по личной и по общественной линии!»