Вторая жизнь Эми Арчер

Дана и ее родители жили в его доме. В школе Эми и Дана оказывались в его владениях. Учителя распоряжались в классах, но школа принадлежала ему. Ни одно окно нельзя было открыть без ключа, что лежал у него в кармане. Он давал тепло и свет. Он заставлял волшебным образом исчезать пятна рвоты и вытирал лужи мочи. Он был героем. Команда «А» в одном лице. Ему доверяли, его уважали. Он был неуязвим. Вне подозрений. В полной безопасности.

Не могу отделаться от мысли, что Дане пришлось терпеть дольше, чем Эми. Не знаю, как долго Эми была жертвой, – это одновременно и утешительно, и мучительно, – но Дана страдала дольше.

У Эми отняли жизнь. Дане нанесли незаживающую рану. Она несла страшный груз, считала себя предательницей, подруга не отпускала ее – всю жизнь, ни на миг. Память об Эми помутила ей разум и затуманила зрение. Когда Дана увидела Эсме, раскаяние, паранойя и чувство вины добили ее окончательно. Это я тоже могу понять.

Теперь ясно: Иан, может быть, и не соучастник, а настоящий экстрасенс. Должно быть, это Дана пробилась ко мне через него, пыталась предупредить. Крупный мужчина, сказал он, с короткими черными волосами, губы шевелятся, но ничего не произносят вслух. Эта Дана показывала ему дорожный знак: внимание! осторожно! берегись! Дана предупреждала меня об опасности, исходящей не от Эми, а от Либби и Эсме. Может быть, и картинка с Иисусом тоже была отсылкой к ней. Дана Бишоп. Возможно, это даже намек на епископа.

Вина, с которой я жила последние десять лет, становится вдруг еще тяжелее от нового осознания. Новая тяжесть – еще одна погубленная девочка.

Если бы я не закрывала глаза, была рядом, сделала бы то, что должна была сделать, а не тратила время на всякую чепуху, я могла бы спасти и Дану тоже.

Сколько раз я жаловалась на нее Брайану? Не сосчитать. Все сокрушалась, что она тянет Эми назад, требовала, чтобы муж согласился перевести дочь в другую школу. Получше. А он – ни в какую. Говорил, что хочет, чтобы Эми была нормальным ребенком, чтобы у нее были друзья из всех слоев общества, и нечего растить из нее человека, который, кроме своей узкой специальности, ничего вокруг не видит.

Я говорила, его больше волнует, что, если его дочь будет учиться в частной школе, это повредит контактам его агентства с Лейбористской партией. Он не имеет права рисковать будущим ребенка. Он же утверждал, что это я им рискую, когда претендую на то, чтобы выбирать ей друзей. Да и глупо рассчитывать, что мне это удастся, добавлял он: чем больше я буду им мешать, тем больше они будут тянуться друг к другу.

Теперь-то я понимаю, что муж был прав. И понимаю, почему другие девочки из класса Эми никогда не удостаивались ее дружбы. Иначе Дана осталась бы одна. Общая тайна связала их.

Мы с Брайаном тоже толкали их друг к другу. С самого начала мы ссорились. Еще до рождения Эми самые счастливые моменты уже были чем-то омрачены. Ничего такого, что можно было бы заметить или назвать по имени. Ничего, что можно было бы обсудить и попытаться исправить.

Не исчезала тень беспокойства, тонкая непрерывная струйка пороха, только и ждущая, чтобы к ней поднесли спичку. Большого взрыва мы так и не дождались. Так, кассетные бомбы, взрывающиеся глухо, в замедленном режиме. Вместо откровенных разговоров и доверительной обстановки дома Эми приходилось терпеть многозначительное молчание и язвительные резкие споры, из-за которых она предпочитала отсиживаться у Даны. Взрывная волна докатилась до меня только сейчас.

На словах мы утверждали, что любовь – это чудесная невидимая сила, ведущая к добру, что мама с папой по-настоящему любят друг друга, но на собственном примере убеждали ее, что любовь приносит боль и горечь. Что ее приходится терпеть, мириться с ней.

Представление Эми о любви застряло в полутьме, на нейтральной полосе, где правда так перепуталась с ложью, что она готова была терпеть насилие, потому что верила, что так будет лучше.

Это называется – учили дочь хорошему, прививали правильные ценности, делали все, что могли. Мой ухоженный, всегда занятый интересными делами, счастливый ребенок, со всеми этими дополнительными уроками, занятиями, поездками и впечатлениями, оказался беззащитным, не унаследовав от нас правильного представления о любви. Я была плохим примером – уродом, мутантом. Калекой.

Наша дочь не могла бы желать себе лучшей подруги. Только лучших родителей. От этой пощечины лицо у меня будет гореть до конца жизни.

А родители Даны?

Когда-то я им завидовала. Тому, что они все еще вместе – все вместе, как настоящая семья. Тому, что их дочь жива. Не могу сказать, что никогда не желала другим родителям тех мук, которые перенесла сама, – желала. Если бы я могла поменяться с ними местами, тогда сделала бы это без колебаний.

Теперь-то нет. Наши девочки обе мертвы. Горе и боль, которые я переживала десять лет, для них только начались. Мою семью, по крайней мере, не в чем винить. Не до такой степени точно: у нас хоть извращенцев в доме не было.