Вторая жизнь фельдмаршала Паулюса

Словом, нормы питания в лагере значительно выше тех, по которым снабжалась в последние месяцы сталинградская группировка вермахта. Что касается генералов и старших офицеров, то им жилось довольно сытно. Они получали разнообразную высококачественную пищу и даже ежедневный табачный паек папиросами высшего сорта «Казбек».

Нельзя сказать, что такие условия содержания «контингента» вызывали у работающих в этом лагере советских людей бурное одобрение. Мягко говоря, это было не совсем так. Все мы много слышали и читали о немецких лагерях для военнопленных Красной Армии. Все знали о зверствах гитлеровцев на советской земле, многие пережили фронт, потерю родных и близких. И потому было трудно и обидно смотреть на хорошо оборудованные и чистые лагерные столовые, удобные жилые комнаты, зал для концертов самодеятельности, бани, библиотеку.

Но наше мироощущение и воспитание властно подсказывали: все это правильно. И столовые, и общежития, и сытная пища, и заботливые врачи — все это отличает нас, советских людей, от фашистов, ставит неизмеримо выше их.

Помню, как с радостным волнением читали мы в «Правде» слова Леонида Леонова: «Народ мой и в запальчивости не переходит границ разума и не теряет сердца. В русской литературе не сыскать слова брани и скалозубства против вражеского воина, плененного в бою… Мы знаем, что такое военнопленный. Мы не жжем пленных, не уродуем их…»

Однако то, что мы узнали о дискуссиях среди пленных по отдельным репликам самых откровенных врагов или, наоборот, самых доверчивых офицеров, — отнюдь не увеличивало наши симпатии к временным жителям Спасо-Евфимьева монастыря.

— Это пропаганда, — утверждали одни, — самая изощренная пропаганда русских. Они хотят расслабить нас, усыпить нашу бдительность, выставить фюрера лжецом и клеветником, чтобы побудить нас к измене присяге.

— Русские просто боятся возмездия за плохое обращение с нами. Они хотят иметь свой шанс на случай поражения, — говорили другие.

Кое-кто даже пояснял, что в этом феномене «прощения» нет ничего удивительного. Мягкосердечные славяне, мол, «пасуют» перед «народом господ», чувствуют свою неполноценность и отдают должное… «рыцарям германского духа».

Были суждения и литературно-психологического порядка:

— Достоевский, — говорили интеллектуалы, — давно объяснил русскую душу. Для нее характерен комплекс «любовь-ненависть».

А кто-то даже припомнил Толстого с его непротивлением злу.

Мы обменивались мнениями по поводу этих суждений и удивлялись самодовольству и тупости, высокомерию и примитивизму наших подопечных.

Множество необычных проблем сразу вставало перед советским человеком, попавшим на работу в лагерь для военнопленных. Во-первых, надо было ни на минуту не забывать, что находишься среди врагов, правда, уже не вооруженных, но отнюдь не ставших друзьями или хотя бы нейтральными. И ничто не может изменить этого ощущения — ни учтивое козыряние встречающихся в «зоне» лагеря офицеров и чисто немецкое щелканье каблуками, ни услужливая готовность выполнять любое распоряжение офицеров лагеря, ни бесконечные «яволь».

Меня несколько дней, как кошмар, мучила мелодия эстрадной песенки, исполнявшейся одним из военнопленных:

Яволь, майне херри,

Дас хабен вир зо гери —

Яволь! Яволь! Яволь![84]

У некоторой части пленных — открыто заискивающее выражение лица. Но все это не обманывало, не снижало чувства обостренной настороженности и почти фронтовой бдительности.

Во-вторых, было и другое, не менее остро ощущаемое чувство. Оно диктовалось особенностями мировоззрения советского человека, который, еще не имея конкретных фактов и данных, не мог, однако, не знать, что в одноликой, на первый взгляд, массе обезоруженных и внешне вполне покорных солдат и офицеров есть (и непременно должны быть!) не только непримиримые враги, военные преступники, но и просто обманутые гитлеровскими посулами рядовые немцы, а может быть, и противники кровавого гитлеровского режима.

Когда сотни офицеров и солдат замирали по команде «смирно» на утренней поверке, которую они по-своему называли «аппель», и староста лагеря военнопленный румынский подполковник Николае Камбрэ отдавал рапорт начальнику лагеря полковнику Л. С. Новикову, я думал о том, что этот замерший на мгновение строй солдат и офицеров вражеской армии, в сущности, представлял собой малую модель всего гитлеровскою вермахта. А если взглянуть шире, то, может быть, даже всего рейха с его большими и маленькими фюрерами, фанатичными нацистами и милитаристами старопрусского образца, с одной стороны, и с призванными из запаса рабочими, крестьянами, интеллигентами — с другой, среди которых, кроме приверженцев фашизма и его сознательных противников, были и те, кто просто искренне радовался своему нахождению в плену как верному избавлению от кошмаров и постоянных опасностей войны.