Вторник, среда, четверг

Даже в сильном возбуждении он выражал свои мысли четко и законченно. Чисто выбритый, подтянутый шагал он тогда со мной по гравию Айя, придерживая согнутой рукой эфес сабли. Встречные прохожие, взглянув на нас, могли подумать, что мы болтаем о пустяках.

Дешё прикрыл дверь в соседний кабинет.

— У Галлаи очень громкий голос, — объяснил он.

— Мне это не мешает.

— Может помешать потом. Но его нельзя винить… Во время прорыва на Дону он чуть не околел от холода. Со ступней слезла кожа. Он сбросил сапоги, обмотал ноги тряпками и, скуля от боли, брел шестьсот километров до первого поезда, на который мы смогли взобраться. В вагоне он стал ковырять в ушах, жалуясь на мучительный зуд, от которого можно сойти с ума. Мы сами были все в ужасном состоянии и не очень-то обращали на него внимание. Очнувшись от полузабытья и стуча зубами от холода, я увидел лишь, что он оцепенело таращит глаза на свою ладонь, где лежало несколько крохотных комочков, порыжевших от гноя. Прежде чем я успел шевельнуться, Галлаи выскочил из вагона и, прихрамывая, бросился бежать. Мимо станции в тот момент с грохотом мчался встречный эшелон с боеприпасами, который мы пережидали. Командир второго взвода старшина Шорки оказался проворнее меня. Он буквально выхватил лейтенанта из-под самых колес поезда. Ну скажи, разве это не абсурд? Имеет при себе оружие, стоит только пальцем шевельнуть — и все, но он счел за лучшее броситься под колеса… Галлаи влепил старшине две пощечины, снова забрался в вагон и всю ночь напролет молча ковырял в ушах. Мне хотелось говорить о другом, но сейчас именно это не выходит из головы. Мы боялись уснуть. На следующее утро, когда поезд уже опускался вниз по южному склону Карпат, Галлаи сказал ошарашенному Шорки: «Будь она проклята, эта война! Вслед за трофейными иконами все свои пожитки выброшу к черту». Старшина даже глаз на него не поднял. Угрюмо и зло Шорки смотрел на проплывавшие мимо сосновые леса. Лишь у Мукачева он оторвал горящий взгляд от ландшафта и ответил с выражением испуга на вороватом лице: «Этого мы уже никогда не увидим». Но это было давно. Полтора года назад. С тех пор…

Дешё умолк, отчужденно посмотрел на меня.

— Не мог бы ты помочь мне? — быстро спросил он. — Вернее, не мне одному.

Галлаи вдруг впал в ярость и разразился матерной бранью.

— Я? Вам?

— Три дня назад, 5 ноября, мне вручили повестку, обязав явиться на призывной пункт. Но я плевал на все и чувствовал себя в полной безопасности — война для меня давно закончилась. Наша бронетанковая бригада, оснащенная танками «Ансальдо», не успела дойти до фронта, как под Коломыей русские прямым попаданием разворотили мою жалкую посудинку, и, поскольку я сидел в ней, мне раздробило левое колено. Семь месяцев провалялся я во втором гарнизонном госпитале, где меня кое-как подлатали. Там я получил извещение от командования бригады, что из прапорщика произведен в лейтенанты, а несколько недель спустя мне прислали еще более ценный документ, согласно которому из-за полной непригодности к службе по состоянию здоровья меня навсегда увольняли из армии. Этот демобилизационный листок я сразу же предъявил офицеру призывного пункта. Пусть посмотрит и отпустит меня с миром. Но старший лейтенант с нилашистской повязкой на рукаве отодвинул бумагу в сторону. «Брат лейтенант, — коротко объяснил он, — все демобилизационные документы мы будем пересматривать, а пока приготовьтесь к тому, что мы в ближайшее время вас призовем». Пес рыжий ему брат! Нога моя, к сожалению, зажила, только к непогоде дает о себе знать, ноет. Если меня пошлют на переосвидетельствование, то, несомненно, признают годным. Три дня подряд я жму на все педали, чтобы под любым предлогом получить освобождение, но предприятие, где я служу, — не военный завод, а это в конечном счете означает, что без моей гражданской деятельности можно обойтись. Я попал в дурацкое положение, причем совсем неожиданно. Надо выбирать: либо стать участником последнего, а значит, самого безобразного акта войны и отдаться во власть дьявола, либо попробовать укрыться от ненастья, ступив на стезю дезертира.

— У меня и своих бед по горло, — ответил я Дешё. — Меня тоже призывают.

— И только-то?

— А разве этого мало?

Он сунул руку в карман и вынул оттуда сложенный лист бумаги.

— Что это?

— Докладная записка. Читай. Рассказывать дольше. Майор Зёргё, который составлял ее, и мне дал один экземпляр.