Вторник, среда, четверг

— Вы что, — набрасывается на него ополченец — сдурели, что ли, прямо мне в карман шинели мочитесь, черт возьми! Сразу видно, что штатский, не приведи господь оказаться где-нибудь вместе с таким, даже из собственного ствола не может попасть в цель.

Казалось, го, что случилось с бургомистром, послужило сигналом для всех остальных, тоже давно переминавшихся с ноги на ногу. Вскоре перед железной дверью выстраивается длинная очередь. Раз уж нельзя выйти наружу, хоть дверь обмочить. Кто сидел близко от двери, чертыхаясь, отодвигается в глубь бункера, проклиная всех бесстыдников, разводящих вонь. По через час все мирятся с этим, и, наверно, сочли бы за благо, если бы в бункере пахло только мочой.

— Мое почтение, господин бургомистр!

Он пытается разжечь окурок сигары, с любопытством глядя на меня.

— И ты здесь, Эрпе? Ба! Посмотрите-ка — Кальман Дешё! Не хотите пройти во второй отсек? Там вся городская управа. Нас загнали сюда прямо из-за письменного стола, даже запереть не дали. Чудно все начинается, право! С того, чем кончилось ч девятнадцатом году… Те, кто пользовался хоть каким-то почетом, их не устраивают. Не понимаю, что общего с ними нашли американцы? Хотя американцы куда ни шло — у них есть дикий Запад со всяческим сбродом, они привыкли к стрельбе. Но англичане как могли с ними объединиться? Древнее правовое государство! «Му house is my castle!»[9] И как они могут быть заодно с этими азиатами, неграмотными мужиками, которые способны без суда и следствия….

Я пожалел, что окликнул его. Он невыносим. Барон хоть признавал, что русские научились грамоте и даже кое-чему еще, а этот дряхлеющий идиот даже и этого не знает.

— Извини, господин бургомистр, но за время хозяйничанья немцев пора бы тебе усвоить, что людей без следствия и арестовывают, и даже казнят.

— Что касается меня, то они относились ко мне с глубочайшим почтением, в их глазах я всегда был самым уважаемым чиновником города! Я это беззаконие так не оставлю, я заявлю протест…

Галлаи со вчерашнего вечера не произнес ни слова. С полнейшим безразличием ко всему ковыряется в своем ухе да плюет между ног. Когда же зловоние начало резать глаза, он вдруг принимается пристально разглядывать Шорки, будто ему поручили досконально изучить его.

— Из-за тебя, скотина, — угрюмо изрекает он наконец.

Старшина вопросительно поднимает на него еще глубже запавшие глаза.

— Если бы ты, — продолжает Галлаи, — не потащил нас в этот проклятый дворец, где собирался обшарить все ящики своими загребущими лапами, мы не сидели бы сейчас здесь. Наверняка нашли бы более приятное место.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант…

— Молчи!

— Слушаюсь!

— Ну о чем ты можешь доложить?

— Через этот плен мы так или иначе должны были пройти, осмелюсь доложить. Я предложил насчет дворца только потому, чтобы достать штатскую одежду, впрочем…

— Но ты понимаешь, к чему это привело?

— Осмелюсь доложить, вполне понимаю. Мы и в самом деле могли бы действительно оказаться в другом месте. Но что бы от этого изменилось? Плен — везде плен.

— Сколько у тебя братьев?

— Трое, господин лейтенант.

— Если вернешься домой, скажи отцу, что нормальных у него только два сына.

— Слушаюсь, но…

— Можно задохнуться от этой вони! Или тебе безразлично, каким воздухом дышать?

— Конечно, безразлично, — вмешивается в разговор нилашист из угла. — Ему лишь бы не воевать. Всю страну могут посадить за решетку, а все потому, что господа военные не хотят, видите ли, воевать…

Шорки собирался было позабористее выругаться, но не успел. Коренастый ефрейтор-пограничник внезапно вскакивает и наотмашь бьет нилашиста по щеке, да так звонко, словно кто-то выстрелил из пистолета.

— Мы не воевали? Я тебе покажу, сука! Еще хочешь?

Нилашист вскакивает, за ним поднимаются два-три его дружка, но солдаты окружают ефрейтора, и они, не решаясь затевать драку, переругиваются, грозят устроить ефрейтору темную, а тот посылает их подальше и злой возвращается к своему раненому товарищу.

— Болваны, — в сердцах произносит он, — так ничему и не научились.

Дешё нравится этот коренастый пограничник.

— А чему они должны были научиться? — спрашивает он у ефрейтора.

Тот смотрит на него и машет рукой.

— Да эти и не удивительно. Но те, кто наверху, — тем-то непростительно не видеть. Пора бы уже понять.

— А как бы ты поступил на их месте?

— На чьем месте?

— Ну тех, кому, как ты говоришь, пора бы понять.

— Я не был на их месте.

— Ну а если бы оказался там?

Ефрейтор умолкает.

— Мы столкнулись с русскими под Раховом, — говорит он немного погодя. — Сразу же поняли, что нам не устоять. Не прогремел еще ни один выстрел, они только появились на склоне противоположной горы, по уже было ясно, что нас сомнут.

— А дальше?

— Что дальше? Этого не мог предвидеть лишь тот, кому наплевать, сколько венгров зря сложат голову, или совсем безмозглый. Я вырос в небольшой деревушке, Покахедьеш называется, всего домов семьдесят. Помню, даже мы, подростки, не совали нос на такие престольные праздники, где наперед знали, что нас непременно побьют.