Второе дыхание

Поснимав с крюков и гвоздей всю, какая ни есть, одежонку, она постелила нам в горнице. Один лишь Полонский не захотел лечь на хозяйское тряпье, выбрал себе отдельный угол и, брезгливо оглядев его, решился наконец расстелить на полу оленью свою доху.

...Я долго не мог заснуть. Все думал о той, что спала где-то рядом.

И всю ночь мне мерещились, странно путаясь, два лица — молодой этой женщины и того рыболова, что так и не смог в одиночку выбраться на берег.

Ведь окажись кто-то поблизости — такого бы не случилось!

В ЧАС ПИК

* * *

В этот осенний рассветный час автобус, как и всегда, был переполнен.

Казалось, между массой плотно спрессованных тел невозможно просунуть и пальца, но все равно на каждой последующей остановке, визжа, открывались плотно прижатые дверцы, и хотя никто, ни один человек не выходил, до отказа набитый автобус вбирал в себя все новые порции пассажиров, опровергая распространенную поговорку о том, что он не резиновый.

Пустовойтов ждал своего 137-го. Ждал, как и всегда.

Перед тем как захлопнуться дверцам, он успел просунуть в салон одну только левую ногу, но тут на него надавили сзади, и правой свободной рукой (в левой зажат был портфель) Пустовойтов сумел уцепиться за металлический поручень. Он задергался, пытаясь всунуться весь целиком, но дверцы захлопнулись, и половина туловища с портфелем так и осталась на улице. Пустовойтов рванулся что было сил, уперся лицом в чей-то душный кримпленовый зад; зад возмущенно, нервически дернулся...

— Ээ-й, водитель!!!

В кабину шофера забарабанили. Тотчас же дверцы с визгом разъехались, и Пустовойтов теперь получил возможность вволочь на ступеньку и правую ногу и подтянуть к себе свой модный остроугольный портфель. Но тут бока его снова сдавило; дверцы, захлопываясь, проехались по плечам, по лопаткам и, сомкнувшись где-то у позвоночника, отсекли Пустовойтова от улицы, впрессовав его в плотную массу тел. Поехали!..

Было душно и тесно, не повернуться. Чувствовал Пустовойтов себя, словно зацементированный. Кримпленовая спина кляпом забила рот, не позволяла дышать. Можно было лишь поводить глазами да слегка пошевеливать пальцами.

Но он все равно был счастлив. В этом новом жилом районе он получил квартиру. Отдельную, однокомнатную. (Раньше снимал угол.) Правда, прошел уже месяц, как это случилось, и ездить теперь на службу стало чуть ли не втрое дальше, но Пустовойтов все еще не уставал переживать такое событие. При одной лишь мысли, что он имеет теперь свою жилплощадь, причем отдельную, его волной омывала радость, переполняя грудь благодарным теплом.

Вскоре освоился он в салоне настолько, что чуял себя не претендентом уже на чье-то место, а пассажиром, так сказать, полноправным. И как только он это почуял, в нем возникло желание, чтобы автобус нигде больше не останавливался, водитель дверцы не открывал, а так бы и шпарил без передышки до той остановки, где вылезать ему, Пустовойтову.

Он понимал, что такое его желание эгоистично (другие ведь тоже мерзнут и ждут, боясь опоздать!), но не мог ничего поделать с собой.

Правда, встречались на этом маршруте порой лихачи среди шоферни, старые автоволки, — машину на остановках лишь слегка притормаживали, дверцами хлопали так, для проформы: откроет — и тут же захлопнет, подносом у ожидающих. Аркадий возмущался, если такой водитель проскакивал мимо его остановки, но оставался доволен, если тот с ветерком пролетал мимо следующих.

На этот раз водитель попался совсем зеленый. «Тачку» свою останавливал добросовестно, ждал терпеливо, пока не втиснутся все...

Впрочем, уже через две остановки Аркадий не стоял на ступеньках, а был впечатан в толпу настолько, что оказался притиснут к железному ящику кассы и упирался в него что было сил, опасаясь за свой модный портфель и за себя, чтобы не оказаться раздавленным.

После короткой возни на каждой из остановок в салоне снова все затихало. Плотно спрессованные пассажиры тряслись в молчании. Они уже обтерпелись, привыкли, внутренне согласились переносить неудобства, как неизбежность временную. Каждый из них понимал: новый жилой район, сразу все не наладишь. Понимал — и не сетовал. Каждый желал одного — лишь бы скорее доехать. Чтоб поскорей наступил тот желанный миг, когда наконец распахнутся туго прижатые дверцы и в плотном месиве тел, кто боком, кто задом — это уж как придется — можно будет вывалиться из кузова, глотнуть свежего воздуха и, наспех поправив сбитую шляпу, бегом подхватиться до электрички, которая уже подходит, посверкивая огнями, и сунуться в новую давку в надежде успеть захватить местечко, случайно оставшееся незанятым...

Через какое-то время Аркадий оказался в передней части салона, где можно было дышать посвободней и даже вращать головой. Езды ему до платформы — ровно пятнадцать минут. И все эти четверть часа голова совершенно не занята, можно думать о чем угодно.