Второе дыхание

Обе они вскоре ушли в разговор. Мать принялась расспрашивать Дарью о младших сестрах и брате. Слышались только вопросы: «А Раёнка-то с мужем тоже в город перебрались? Свой дом-то перевезли али здесь у кого купили?», «А Петюшка как уехал тогда на Украину, так и до сих пор там? Жизнь, что ли, там, на Укра́ине-то, дешевле?.. Не женился он на другой-то? С прежней сошлись, говоришь? Ну-ну...», «А Настёнка-та́ все в деревне, за Иван Веденеича сыном? Что у них там теперь: колхоз али тоже совхоз?..»

Пока они говорили, гармонь перенял отец. Взгромоздив клешнятые толстые пальцы на пожелтевшие клавиши, заложил за плечо ремень и обвел застолье торжествующим, враз посветлевшим взглядом.

С былой молодецкой удалью, с напряженной чужой улыбкой он широко, обещающе развернул потускневшие, когда-то ярко-малиновые мехи, повел-повел с переборами «барыню» — да так задорно и здорово, что мать, оборвав разговор, взглянула на своего благоверного с настороженным изумлением.

Но только успели выскочить они с Павловной и пуститься в пляс, как гармонист начал путаться не поспевавшими за взятым темпом пальцами, скоро сбился, зафальшивил и сконфуженно замолк.

— Тьфу тебе, мать честная, только зря наманил!.. — разочарованно кинула Павловна, остывая.

— Был, видно, конь, да изъездился, — насмешливо ввернула мать.

Уязвленный отец снова попытался было выжать из гармони нечто удалое, залихватское, но задубевшие в работе пальцы до того не слушались его, что мать не выдержала, крикнула с досадой:

— Да перестань ты боронить-то, борона! Дай хоть людям поговорить! Везет ни тятю, ни маму. Заладил!..

Батя обиженно заморгал, покрутил сокрушенно носом и, не глядя, сунул гармонь в чьи-то подставленные руки.

Мать переняла ее, подала хозяйке:

— На-ко, милая, сама сыграй. Ну его к лешему, этого гармониста!

Но отец, вспомнив вдруг, вероятно, свою солдатскую службу, выкрикнул бодро, приподнимаясь со стула:

— Споем?!

— Сидел бы уж, коли бог убил! — попыталась урезонить его мать. И к Дарье: — Давай под пляску...

Много пе-сен про Волгу пропе-е-то... —

затянул вдруг на всю горницу отец.

Мать отчаянно замахала на него руками: да уймись ты, окаянный, про́пасти на тебя нету! А он, не обращая внимания, выводил, откидывая голову, выставив тощий кадык:

Но еще не сложили тта-кой,
Чтобы, солнцем советским согре-тта-а,
Пролетела... над матушкой-рреко-о-й...

— Да замолчишь ли ты, о́драло тя горой! — крикнула мать и, видя, что никакие резоны не действуют, принялась жаловаться: — Вот ведь всегда так, всю жизнь... Люди петь — он плясать. Люди пляшут — а мой непутевый горло свое драть примется. Все уже сыты, пьяны, спать улеглись, а ему всех вином обносить приспичит. Вот и ходит всю ночь, и мотается это с рюмкой-то, и путается в ногах, как тенято... И все на здор хочет сделать, наопаку́шу, навыворот, все не как у людей... Вот наказанье-то дал мне, господи!

— Не хочу идти в ворота, ломай забор!

— Вот-вот! Погляди-ко на себя, какой ты есть?

— Скажи спасибо, хоть такой-то есть, а то бы никакого не было.

— Замолчи, мололо! Не стыдно с харей-то?

— Забыл тебя спроситься.

— Аи хорош!..

Но тут гармонистка ударила «барыню» и как водой залила разгоревшуюся было шутливую перебранку. Павловну, а за нею и мать будто ветром сдуло — закружились, затопали, подперев руками бока. Вдруг в какой-то момент обе разом остановились на месте, замерли — и тут же сбавила голос гармонь. Гармонистка, кинув пальцы вниз, принялась сыпать «барыню» с немыслимой быстротой, выдавая тончайшую филигрань звуков. Пальцы другой ее руки порхали по басам, почти и не касаясь их. И вот тут-то, безвольно уронив вдоль тела руки, запрокинув голову и выждав такт, Павловна звонким и резким голосом бросила:

Играй, гармонь,
Я плясать вышла!
Начинаю припевать,
Чтобы всем слышно!

Обе снова сорвались в пляс, гармонь перевалила на низы, набирая силу, зазвенела с отчаянной, подмывающей лихостью, пока плясуньи не застыли на месте снова и мать не бросила в ответ товарке свой куплет:

Рассыпься, горох,
По широкой грядке,
А я выйду да спляшу
На седьмом десятке!

Павловна, не переставая плясать, подскочила к столу, подхватила жену мою под руку и потащила в круг, припевая при этом:

Эх, туфли мои,
Носы выстрочены,
Не хотела выходить —
Сами выскочили!..
Иии-их-их-их!

И вот уже трое закружились, задробили, затопали, прогибая сосновые половицы. Дробному треску каблуков по сухому звонкому дереву вторил тонкий жалобный перезвон стоявшей в горке посуды. Мать подлетела к гармонистке, принялась дробить перед нею, выкрикивая:

А что это за гармошка?
А что это за баян?
А что это за товарка, —
Хорошо играет нам?..