Второе дыхание

Старший лейтенант Бахметьев вышел и, не видя начальника станции, спросил часового, где он. Михалевская показала на укрытие для машины. Бахметьев отправился туда и едва лишь успел скрыться за гаражом, как оттуда послышался выстрел. Михалевская видела, как старший лейтенант выбежал из-за укрытия, зажимая ладонями грудь, и побежал к землянке. Добежал до самого входа, и тут силы его оставили, он рухнул на ступеньки, лицом вниз, загородив собою проход...

Михалевская дала сигнальный выстрел. Он, Доронин, почуяв неладное, кинулся вон из землянки, но в проходе наткнулся на тело старшего лейтенанта Бахметьева. Бахметьев был уже мертв.

Вытащили тело, проход освободили. А когда прибежали за гараж, увидели там еще один труп, труп начальника станции. Убив своего командира взвода, тут же, выстрелом в упор, старший сержант покончил с собой.

Что произошло меж ними — решительно неизвестно. Неизвестно и непонятно. Жили все время в мире, не ссорились никогда — и вдруг...

— Может, в праздник поссорились? Выпили, бабу не поделили? — допытывался чернявый майор.

Ротный только плечами пожал. Оба дня праздника, и вчера и сегодня, старший сержант ни капли не брал в рот спиртного, он не пил вообще. Это они, Доронин с Бахметьевым, успели сегодня немного выпить, а Турянчик не только не пил, он даже и не курил, весь свой табак отдавал солдатам. И вообще они жили мирно, между собой никогда не ссорились. А что касается «баб»...

— Ну-ну?

...У старшего лейтенанта Бахметьева в роте осталась невеста. Намеревались они пожениться. Сразу же после войны. Это ему, командиру роты, точно известно. А старший сержант Турянчик — тот вообще был далек от женщин, его и в роте все звали монахом. Вел он замкнутый образ жизни, весь отдавался службе, делам.

— Родители у них есть? — спросил начподив. — Где они?

...У старшего лейтенанта Бахметьева мать осталась в Батуми, с нею он переписывался. Семья же старшего сержанта Турянчика была в оккупации — мать, жена и две маленькие сестренки. Об отце ничего не известно... Где, в какой местности в оккупации? Этого точно сказать он, Доронин, не может, но, кажется, в Белоруссии. А возможно, и где-то еще... Когда порвалась с ними связь, восстановлена ли сейчас, после освобождения оккупированных районов? На это он тоже ответить не в состоянии, так как за перепиской Турянчика не следил, разумеется, и следить не мог.

Седоватый полковник хмыкнул: не густо! А Поздяев, стремясь заглянуть начподиву в глаза, проговорил:

— Вот так-то мы знаем свой личный состав!

— Так за что же он все-таки его? — вступился вновь генерал, до этого напряженно молчавший. — Ведь нельзя же убить просто так, это тебе понятно, Доронин?!

Ротный молчал.

— Оружие осмотрели? Сколько пуль в барабане было?

— Одна осталась, товарищ генерал. А всего было три. Револьвер давно не чищен, вот посмотрите... — Чернявый майор протянул комдиву оружие.

— Чей у него оказался наган? — спросил генерал ротного.

Тот ответил, что наган принадлежал старшему лейтенанту Бахметьеву. Как он мог оказаться в руках у начальника станции? На это ответить он затрудняется, но оба ведь жили в одной землянке, револьвер свой Бахметьев редко когда носил...

— Все ясно, Доронин! — вдруг оборвал его генерал. — А теперь ты скажи мне: где твой собственный пистолет?

Ротный потерянно глянул на бедро, где должна была находиться кобура с пистолетом, и виновато вытянулся.

— Почему офицеры роты нарушают приказ о ношении личного оружия?!

Ротный вытянулся еще сильнее. Затем, стиснув челюсти, произнес:

— Виноваты, товарищ генерал!

— Виноваты?.. Не «виноваты», а ты, ты один виноват! — с гневом заговорил генерал, медленно накаляясь. И, густо налившись кровью, вдруг закричал: — Успокоились!.. Засиделись!.. Там, — махнул он рукой на запад, — там кровь за вас проливают, жизни за вас кладут, а вы тут об загсах да об невестах мечтаете!.. Думаешь, наши в Берлине, так тут и войне конец? А не у тебя ли взводный исчез неизвестно куда? Не у тебя ли под самым носом еще одного нашли убитого?! А теперь вот опять, снова ЧП! Почему он его застрелил, как ты мне объяснишь? Что ты на это скажешь?!

Ротный стоял весь бледный и снова молчал.

Было больно смотреть на него, такого мужественного и сильного, на его вздрагивавшие, плотно прижатые к бедрам крупные руки, на побелевшие твердо сжатые скулы, на то, как умный этот и волевой человек тянулся перед разгневанным командиром дивизии.

— Под суд пойдешь! — отрубил генерал, повернулся и, упрямо угнув лобастую голову, двинулся прочь.

Пориков тоже тянулся, весь подобравшись. Тянулся инстинктивно, по привычке. Он был из той породы солдат, что службу несут исправно, чтут все уставы и наставления, но — со своими поправочками.

Смысл солдатской службы он усматривал в том, чтобы всегда быть готовым к двум неожиданностям — к отражению неприятеля и к появлению высокого начальства, чтобы ни та, ни другая из них не могли застать солдата врасплох.