Второе дыхание

— Да вон за ней все гонялась, как лыско, — принялась, кивнув на гостью, смешливо оправдываться мать. — Я было в дом к ней — дом на замке. Я на конюшню — и там ее нету!.. Уж на базар побегла, — глядь, а лошадь ее у магазина, у дежурки стоит, а сама она бочки пустые да ящики грузит. Спрашиваю: что, мол, это ты? У людей нынче праздник, а ты и в праздники-то ломишь вровень с лошадью! Пойдем-ка, дура, пойдем, там тебя целое застолье ждет... А она: погоди, слышь, сестричк, дай хоть переоденусь схожу, а то, чай, совестно так-то... Вот пока за гармонью-то заезжали да переодевалась пока...

Из-за материной спины, конфузливо улыбаясь, выглядывала и сама гармонистка. Вот она опустила на табуретку гармонь (ту самую!), поклонилась всем:

— Здорово живете! — Подошла к отцу: — Здравствуй, братчик, — обняла его и поцеловала в губы.

Спросила у матери, показывая на меня:

— А это кто — Костя, твой старшенький, что ли?

Мать сказала, что Кости нет, погиб на войне, а меня зовут Александром.

— Вот оно что! Ну-ну... — закивала согласно Дарья и лопаточкой протянула коричневую сухую ладонь, предварительно вытерев ее о борт пиджака мужского покроя.

Под пиджаком на ней пышно топорщилось давно уже вышедшее из моды крепдешиновое цветастое платье, на ногах были яловые сапоги, на голове — цветная газовая косынка. Оглядев  м о и х, она осведомилась у меня:

— А это, значит, ваше семейство будет? Это вот ваша жена, а это — ваш сын.

Я подтвердил, что так оно и есть. А Дарья, оглядев меня еще раз, обратилась к матери со словами:

— А ведь тоже постарел! Глянь, все седые височки-то, — заговорила она по-бабьи жалостливо-умильно. — Да и волосиков-то на голове уж совсем немного осталось, вроде бы даже меньше, чем и у братчика...

— Ему ведь, милая, не нам с тобой, не руками, а головой все больше работать приходится, — по-своему объяснила такое явление мать.

— Вот и я говорю, — согласилась Даша. — Ведь так изменился, так изменился! Встретила бы где — и не узнала, ей-богу бы не узнала, сестричк!..

Я сильно сомневался, чтоб Даша вообще когда-нибудь знала меня или помнила, но возражать не стал. А вот ее самое узнать было действительно трудновато.

Я ведь не видел ее больше тридцати лет, помнил еще молодой, полной сил, с копной кудрявых волос, с красными, цвета спелой малины, губами. А сейчас передо мной стояла среднего роста женщина, старая, с плоской грудью, прямыми плечами и коричневым, пропеченным ветрами и солнцем лицом.

...Мать пригласила всех к столу, налила рюмки.

— Ну, мои милые, будьте здоровы. С праздником вас!

— Да больно уж велика у меня, сестричк, рюмка-то!..

— А ты пей знай, не опиливать же ее, — подтолкнула Павловна Дашу.

— Ну, тогда со свиданьем.

Не успела мать налить по второй, как отец ни с того ни с сего затянул:

Погадай-ка мне, цыган-ка-а!..

Мать замахала на него: мол, уймись, чего горло дерешь безо времени!

После третьей, как и положено, Дарья взяла на колени гармонь, развернула мехи привычным, уверенным жестом, и грянуло столь родное, с самого детства знакомое.

Из-за острова-а на стре-же-е-нь,
На прос-то-ор речной вол-ны-ы... —

запела высоким голосом мать.

Все подхватили:

Выплы-ва-а-ют распис-ны-е
Стеньки Ра-а-зина чел-ны-ы...

...Разные судьбы у песен. Одна, глядишь, умерла, едва успев народиться. Другая живет годами, пока не заменится новой, потому что отжило, отболело все то, о чем пелось в ней. Но есть на свете такие, над которыми как бы не властно время. Проходят годы, десятилетия, сменяются поколения, а песня живет. Живет и волнует все так же, как волновала прежде.

Так вот и эта старая русская песня. Не потому ли так любит ее народ, что сохранилось, не умерло в ней, до сих пор трепещет и бьется, как вечно живое сердце, его могучее вольное чувство, его свободная, раскованная душа, не ведающая ни границы, ни меры. И не в ней, не в этой песне, не в ее ли вольном, как сама воля, могучем, как Волга, раздольном, как русская степь, песенном строе, в высоком ее героическом образе вылились, воплотились те черты народного духа, что отличают народ наш от всякого иного и что можно сравнить, может быть, лишь с самоцветом, с алмазом, но что в своем обиходе мы так буднично именуем национальным характером.

Мы пели. Играла гармонь. И было радостно сознавать эту общность нашего чувства, так полно выражавшуюся песней, и то, как тонко, как верно угадывала и передавала наша гармонистка самую сердцевину песни, умела выразить душу ее. А не в нем ли, не в этом ли самом умении, и заключается истинная талантливость?!

4

Даша кончила играть, отставила гармонь. Крепко вытерла ладонью лицо, как бы возвращаясь из песни в обыденность.

Все разом загомонили. Раскрасневшаяся, гордая мать (видите, к о г о  я привела!) налила гармонистке отдельную рюмку, за песню. Та приняла ее: «Ваше здоровьицо!» — выпила и утерла губы рукой.

— Выпей, милая, выпей, — ласково заприговаривала мать. — Выпьешь — оно и полегче станет, повеселее на сердце-то...