Второе дыхание

Чуя близкий конец войны, кое-кто из командиров последнее время делал послабления своим расчетам. Телефон выносили на улицу, под грибок: высвобождая дежурную телефонистку, часовой докладывал заодно и о пролетающих самолетах. Часового никто не «гонял», заставая его на посту сидящим. Расписание занятий на некоторых точках выполнялось не всегда аккуратно. Да и зачем все эти огневые и строевые, когда демобилизация на носу! Так рассуждали иные начальники точек, стараясь не утруждать под конец войны своих подчиненных, девчат же — тем более. Ведь они, девчата, свое главное дело сделали в этой большой и суровой войне, тяжелое, совершенно не женское, как казалось бы, дело. И низкий поклон им за это, героическим нашим девчатам, спасибо великое...

А у Косых — никаких послаблений! Уж ежели что поставлено в расписании — выполни, хоть ты умри.

Ох и служака старшой, ох и точен! Дает своим прикурить.

...Уполномоченный, еще с вечера опросив расчет триста второй, утром подался к начальству железной дороги. Пориков ждал его до обеда. А в обед особист, вернувшись, сказал, что уезжает к себе и пробудет в полку весь завтрашний день.

Писарю он разрешил наконец возвратиться на КП роты.

Пориков шел на КП в прекраснейшем настроении. Вырвался наконец-то! Ротный, наверное, ждет его, ждет с нетерпеньем. Сначала прикажет его хорошо накормить, потом пригласит к себе, и между ними начнется долгая, доверительная, с глазу на глаз беседа.

Что ж, ротного можно понять. Командовать ротой, зная, что ты отстранен, что тебе подыскивают замену, не слишком-то весело. Сейчас он, писарь, придет и расскажет ему, где были, что делали. Правда, узнать удалось не много, но кое о чем он расскажет, — ну, чем особист занимался, какие кому задавал вопросы, что интересовало его в особенности.

Писарю нравились эти интимные доверительные беседы со своим командиром роты, когда говорили они на равных и как бы совсем исчезала меж ними стена, что отделяет начальника от подчиненного.

Придя на КП, Пориков миновал кухню и «залу» и постучался в комнату ротного. Радостно дрогнул, услышав знакомый басок за дверью:

— Входите! Кто там?

...Ротный сидел за столом и что-то писал. Увидев Порикова, поднялся и, разгоняя пальцами под широким ремнем складки на гимнастерке, приготовился слушать доклад.

Чувствуя, как в нем  н у ж д а ю т с я  здесь, и избегая ненужных формальностей, кинув небрежно руку к пилотке, писарь невразумительно пробормотал:

— Прибыл, товсталейт...

Лицо командира роты осталось официальным.

— Кто прибыл? — спросил он холодно.

— Ну я, а то кто же еще!..

— Ты что, докладывать разучился?!

Пориков был удивлен. Вот уж не ожидал такого официального тона!

— Докладывать разучился, я спрашиваю?! — повысил вдруг голос ротный. И загремел неожиданно: — Что за стойка! А вид у тебя какой?! Как стоишь! Какой подчиненным пример показываешь! Почему воротник не застегнут?! Что тебе здесь, армия или ...!

Голос ротного креп, набирая силу. А писарь все больше тянулся, тянулся до той самой стойки, когда и руки, и ноги, и все как бы само собой принимает нужное положение, а голос автоматически произносит заученные слова.

— А ну, привести себя в надлежащий вид и доложиться по форме! Привыкли запанибрата, пораспустились мне тут... — продолжал греметь командир. И с неожиданной силой гаркнул: — Крру-гом!!!

Пориков вылетел словно ошпаренный. Что с ним могло приключиться, с ротным, какая муха его укусила? А может, пока он мотался по точкам, ротного вновь утвердили в должности и теперь он решил показать ему кузькину мать? Или то генерал страху нагнал такого, от которого ротный и до сих пор не опомнится?..

Приведя себя «в должный вид», Пориков вновь постучался и доложился по-уставному. Ротный хотя и не сразу, но все же отмяк. Показал глазами на стул:

— Выкладывай!

Было все это восьмого мая.

* * *

Еще никто, ни один человек на земле, не знал, каким он будет, завтрашний день, никем пока не угаданный, не открытый, ничем особенным в календарях не отмеченный, — день, которого так ждали и жаждали все, как не ждут и великого светлого праздника, день, по которому истомились, измучились люди за четыре долгих и страшных года войны.

Ночь с восьмого на девятое мая на ротном КП была беспокойной. Днем по радио передали, что войска Первого Белорусского фронта вышли к Эльбе, а войска Первого Украинского прорвали оборону немцев западнее Дрездена и открыли путь на Прагу. Армии Гитлера были разбиты, Берлин — в наших руках. Известия о победе ждали с часу на час, а его все не было...

Возле ротного КП, смущая часовых, третью ночь напролет бродил одинокий старик, хозяин соседнего дома, отец четверых сыновей-фронтовиков. Бродил и томился, не решаясь подойти поближе, спрашивал часового из темноты, не получили ли они «известию», твердо веря, что военным сообщат об этом первым, задолго до того, как скажут всем остальным.