Читаем Второе июля четвёртого года полностью

Второе июля четвёртого года

7-й, а дурак".

Труд Чехова не остался бесплодным, он научился мастерски строить рассказы. Небольшая трагическая повесть "Мужики", например, сделана так же элегантно, как флоберовская "Госпожа Бовари". Чехов стремился писать просто, ясно и емко, и, говорят, стиль, которым он писал, прекрасен. Мы, читающие его в переводе, вынуждены принимать это на веру, потому что даже при самом точном переводе из текста уходит живой аромат, авторское чувство и гармония слов.

Чехова очень занимала технология короткого рассказа, ему принадлежат несколько весьма ценных замечаний по этому поводу. Он считал, что в рассказе не должно быть ничего лишнего.

"Все, что не имеет прямого отношения к теме, следует беспощадно выбрасывать, - писал он. - Если в первой главе у Вас на стене висит ружье, в последней оно непременно должно выстрелить".

Это замечание кажется вполне справедливым, как и требование, чтобы описания природы и персонажей были краткими и по существу. Сам он владел искусством с помощью двух-трех слов дать читателю представление, скажем, о летней ночи, когда надрываются в кустах соловьи, или о холодном мерцании бескрайней степи, укутанной зимними снегами.

Это был бесценный дар. Его возражения против антропоморфизма меня [Моэма] убеждают меньше.

"Море смеялось, - читаем мы в одном из писем Чехова [о рассказе его молодого друга Алексея Пешкова-Горького]. - Вы, конечно, в восторге. А ведь это - дешевка, лубок... Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит, птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное - простота".

Так-то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу и для нас это настолько естественно, что нужно делать неестественные усилия, чтобы этого избежать. Чехов и сам иногда пользовался такими выражениями, например, в повести "Дуэль" читаем: "...выглянула одна звезда и робко заморгала своим одним глазом". По-моему [по Моэму] в этом нет ничего предосудительного, наоборот, мне нравится. Своему брату Александру, тоже писателю, но слабому, Чехов говорил, что ни в коем случае не следует описывать чувства, которые сам не испытывал. Это уж слишком. Едва ли нужно самому совершить убийство для того, чтобы убедительно описать чувства убийцы. В конце концов, существует такая удобная вещь, как воображение, хороший писатель умеет "влезть в шкуру" своего персонажа и пережить его ощущения. Но самое решительное требование Чехова к авторам рассказов состоит в том, чтобы отбрасывать начала и концы. Он и сам так поступал, и близкие даже говорили, что у него надо отнимать рукопись, прежде, чем он возьмется ее обкарнывать, - иначе только и останется, что герои были молоды, полюбили друг друга, женились и были несчастливы. Когда Чехову это передали, он пожал плечами и ответил:

- Но ведь так оно и бывает в действительности.

Чехов считал для себя образцом рассказы Мопассана. Если бы не то, что он сам так говорил, я [Моэм] никогда бы этому не поверил, на мой взгляд, и цели, и методы у Чехова и Мопассана совершенно различны. Мопассан стремился драматизировать повествование и ради этой цели готов был пожертвовать правдоподобием. [Моэм разбирает некоторые рассказы Мопассана и находит у них мало общего с чеховскими]. У меня создалось впечатление, что Чехов нарочито избегал всякого драматизма. Он описывал обыкновенных людей, ведущих заурядное существование.

"Люди не ездят на Северный полюс и не падают там с айсбергов, - писал он в одном из писем. - Они ездят на службу, бранятся с женами и едят щи [русское национальное блюдо из кислой капусты]".

На это с полным основанием можно возразить, что люди на Северный полюс все-таки ездят, и если не падают с айсбергов, то подвергаются многим не менее страшным опасностям, и нет никаких причин, почему бы не писать об этом хорошие рассказы. Что люди ездят на службу и едят щи, - этого явно недостаточно для искусства, и Чехов, как кажется Моэму, вовсе не то имел в виду. Для рассказа надо, чтобы они на службе прикарманивали мелочь из кассы или брали взятки, чтобы били или обманывали жен и чтобы ели щи со смыслом - то есть, чтобы это был символ семейного счастья или же, наоборот, тоски по загубленной жизни.

Многие чеховские фразы сразу сделались знаменитыми, а потом вошли в обиход русского языка, и многие уже не знают, кто первым их произнес:

"Этого не может быть, потому что этого не может быть

никогда" - полная профанация доказательности.

"Волга впадает в Каспийское море" - глубокомысленное

изречение общеизвестных истин.

"На деревню дедушке" - письмо без адреса.

"Лошадиная фамилия" - неожиданное отпадение памяти,

невозможность вспомнить обычное слово.

"В Москву, в Москву, в Москву!" - крайнее нетерпение.

"Мы еще увидим небо в алмазах"

иронически-недоверчивое отношение к будущему.

"Человек в футляре" - нудный, боязливый,