Второе кольцо силы

– Когда я была вместе с ним, он рассказал мне, что делать с тобой и что я должна рассказать тебе. Я уже рассказала тебе почти все из того, что он попросил меня сообщить тебе, кроме этой последней вещи. Ты спрашиваешь у каждого: где Нагваль и Хенаро. Сейчас я расскажу тебе, где они. Нагваль сказал, что ты поймешь это лучше, чем любой из нас. Никто из нас никогда не видел «стража». Никто из нас никогда не был в том зеленоватом мире, где он обитает. Ты единственный среди нас, кто испытал все это. Так вот, Нагваль сказал, что он последовал за тобой в тот мир, когда ты сфокусировал свое внимание на страже. Он намеревался уйти туда вместе с тобой, может быть навсегда, если бы ты был достаточно силен, чтобы пройти. Именно так он впервые узнал о мире тех маленьких красных букашек. Он сказал, что их мир был самой прекрасной и совершенной вещью, какую только можно вообразить. Поэтому, когда пришло время ему и Хенаро покинуть этот мир, они собрали все свое второе внимание и сфокусировали его на том мире. Затем Нагваль открыл трещину, как ты сам свидетельствовал, и они проскользнули через нее в тот мир, чтобы мы присоединились к ним когда-нибудь. Нагваль и Хенаро любили красоту. Они пошли туда исключительно ради своего наслаждения красотой.

Она взглянула на меня. Мне нечего было сказать. Она была права, говоря, что Сила должна назначить точное время для откровений, чтобы они стали эффективными. Я ощущал муку, которую не мог выразить. Мне хотелось плакать, хотя я не испытывал ни печали, ни тоски. Я страстно желал чего-то невыразимого, но эта страсть не была моей. Подобно многим ощущениям и чувствованиям, которые были у меня с момента приезда, она была чужда мне.

Мне пришли в голову уверения Нестора об Элихио. Я пересказал Ла Горде то, что он говорил. Она попросила меня изложить им видения моего путешествия между тоналем и нагвалем, вызванные моим прыжком в пропасть. Когда я закончил, все они казались испуганными. Ла Горда немедленно отметила мое видение купола.

– Нагваль сказал нам, что наше второе внимание когда-нибудь сфокусируется на этом куполе, – сказала она. – В тот день мы будем целиком вторым вниманием, точно так же как Нагваль и Хенаро, и в тот день мы присоединимся к ним.

– Ты имеешь в виду, Горда, что мы пойдем такими, каковы мы есть? – спросил я.

– Да, мы пойдем такими, каковы мы есть. Тело – это первое внимание, внимание тоналя. Когда оно становится вторым вниманием, оно просто входит в другой мир. Прыжок в пропасть на некоторое время собрал все твое второе внимание. Но Элихио был сильнее, и его второе внимание было зафиксировано этим прыжком. Вот что случилось с ним, а он был в точности такой же, как и все мы. Однако нет способа говорить о том, где он находится. Даже сам Нагваль не знал. Но если он где-то и находится, то он в том куполе. Или переходит от одного видения к другому, может быть на протяжении целой вечности.

Ла Горда сказала, что в своем путешествии между тоналем и нагвалем я подтвердил возможность того, что все наше существо становится целиком вторым вниманием в большом масштабе. В значительно меньших масштабах это происходило, когда я сегодня довел их до затерянности в мире второго внимания, а также когда она транспортировала нас на полмили, чтобы удрать от союзников. Она добавила, что Нагваль оставил нам в качестве вызова проблему: способны ли мы развить свою волю или силу своего второго внимания, чтобы без ограничений фокусироваться на чем угодно.

Мы некоторое время молчали. Кажется, мне пора было уезжать, но я никак не мог двинуться. Мысль о судьбе Элихио парализовала меня. Очутился ли он в куполе нашей встречи или задержался в необъятности – образ его путешествия сводил с ума. Мне не составляло никакого труда представить это, потому что у меня был опыт моего собственного путешествия.

Другой мир, на который дон Хуан ссылался практически с момента нашей встречи, всегда был для меня метафорой, смутным способом наклеить ярлык на некоторые перцептуальные искажения или, в лучшем случае, – способом говорить о неопределимых состояниях существования.

Хотя дон Хуан и научил меня воспринимать неописуемые черты мира, я не мог рассматривать мои переживания как нечто стоящее по ту сторону игры моего восприятия, своего рода управляемого миража, который он ухитрился заставить меня испытать или посредством психотропных растений, или с помощью средств, которые я не мог рационально проследить. Каждый раз, когда это случалось, я заслонялся, как щитом, мыслью, что единство «меня», которого я знал, было лишь временно вытеснено. Когда это единство восстанавливалось, мир неизбежно снова становился убежищем для моего рационального «я». Замысел, который Ла Горда открыла своими откровениями, был ужасающим.