Второй Салладин

– Что вы ей очень нравитесь.

– Она мне тоже нравится. Очень сильно.

– Давай, малыш, – Анита провела ладонью по внутренней стороне бедра Тревитта, помедлила в высшей точке, – сделай Аниту счастливой.

О господи, до чего же это приятно.

Он сглотнул, облизнул губы.

– Анита знает, как сделать тебе хорошо. У нее есть для тебя кое-что – только выбирай.

Тревитт оглянулся. Спейт исчез.

Ну, подумал Тревитт, если бы я был ему нужен, он бы меня позвал, так? А он просто исчез. И что я теперь должен делать?

– Малыш, мы можем делать что угодно. Что угодно, – прошептала она. – Я сделаю тебе приятно. Я сделаю тебе хорошо.

О господи! Тревитт сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал себя исполином духа, и тогда безропотно сдался своей темной половине, подняв лапки.

– Наверх, – прохрипел он.

* * *

– Анита должна мыть твою штучку. Это закон, – заявила она.

"Штучку", так она сказала. Он поморщился.

– Да, – проговорил он так тихо, что сам едва расслышал свой голос.

Он попытался расслабиться на узкой койке, но, подняв глаза, увидел пеструю мадонну на черном бархате. Это был всего лишь один из нескольких предметов религиозной атрибутики, расставленной и развешанной по комнатке: картины, раскрашенные статуэтки, распятия. Здесь что, молельня? Тем временем штаны его оказались приспущены до колен, хотя плащ, рубашка и галстук-бабочка до сих пор оставались на месте, а мужик в плаще и бабочке с яйцами навыпуск – картина до крайности нелепая. В правой руке он сжимал бумажник.

Нет, это идиотская мысль. Положительно идиотская мысль. Надо выбираться отсюда. Валить к чертовой матери. Но он не мог сообразить, как это сделать, и потом, он уже заплатил.

Двери, разумеется, не было. А он чего ожидал? Номер как в "Холидей инн", с душем и вибратором последней модели под кроватью? Полутемную комнатушку отделяла от коридора простая занавеска, и хотя свет был приглушен, мимо проходило немало народу. Прямо час пик какой-то. Время от времени сквозь запах дезинфекции – здесь, наверху, пахло как в больнице – пробивались взрывы громкого хохота и по коридору неторопливо проходил какой-нибудь мужчина.

– Я скоро возвращаться, малыш, – сказала Анита.

Она поднырнула под занавеску и через миг вернулась с тазом, до краев полным мыльной воды, и грубым полотенцем.

– Чистота – залог здоровья, – слабо пошутил Тревитт.

Она принялась намывать его. Она терла, драила и безжалостно скребла его нежное достоинство, и хотя он и перед этим не очень-то сгорал от желания, этот безжалостный натиск убил в нем последние искры.

– Поосторожней, – жалобно попросил он.

Она что, собралась стереть его до основания?

– Он у тебя милый, малыш, – заметила она. – Не слишком большой и все такое, но симпатичной формы и чистенький. Все американцы обрезаны.

Тревитт натянуто улыбнулся этому сомнительному комплименту.

Она грубо его вытерла и торжествующе отстранилась, швырнув полотенце в коридор, где оно приземлилось на пол.

Она возвышалась над ним, непропорционально пухлая женщина лет тридцати пяти, в вызывающем платье, ядреная и налитая, сплошные ложбинки, округлости и изгибы. На губах ее играла омерзительная улыбка. Она попятилась, взялась за подол и потянула его кверху; платье было ей тесно, и она дергала его до тех пор, пока наконец оно не поддалось с последним рывком, и его глазам открылись хлопчатобумажные панталоны и могучие мягкие груди с огромными темными сосками, колышущимися впереди.

Затем Анита спустила панталоны – назвать предмет гардероба столь внушительных размеров трусиками было бы изрядным преуменьшением, – и какая-то часть его содрогнулась от отвращения и унижения, в то время как другая пришла в восторг. Женщина наклонилась, окончательно избавляясь от белья, отвернулась, чтобы водрузить необъятный прозрачный предмет на столик под образом мадонны, и повернулась лицом к нему. Темный кустик растительности между ног, казалось, отделял ее выпуклый живот от мощных бедер, без которых вся ее туша обрушилась бы под собственной тяжестью.

И все же необычность этой картины – тучная мексиканская проститутка, нависающая над его бледным телом гринго, костлявым и голым, – завладела его воображением. Контраст был разительным и захватывающим дух: ее тучность и его хрупкость, его нежелание и ее жадность, ее опытность и его неловкость, его скованность и ее развязность. Его пенис восстал, отдавая должное накалу момента.

– В рот, – скомандовал он хрипло.

Она опустилась на колени, покорная его желаниям.

* * *