Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

…соображаю, думаю и обдумываю второй том М<ертвых> д<уш>. Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь сурьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка.

И чуть более обнадеживающе – в письме А. М. Виельгорской (от 28 декабря 1848 г.), когда Гоголь уже переехал от М. П. Погодина к А. П. Толстому в дом Талызина на Никитском бульваре:

Но до сих пор все как-то не устроивалось в порядок, ни здоровье, ни жизнь, ни труды и занятия. Впрочем, говорить так – может быть, уже неблагодарность. Все же я не прикован к постели, но хожу и двигаюсь; все же хоть и с трудом, но переношу мороз и холод; все же хотя и медленно, но движется труд и занятия.

25 февраля 1849 года Гоголь сообщает А. С. Данилевскому:

Насчет II тома «М<ертвых> д<уш>» могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по «Одиссее». Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься.

Месяц спустя, ретроспективно оценивая прошедшие московские месяцы, он опять посетует А. М. Виельгорской:

Сказать же правду, я был почти все время недоволен собой. Работа моя шла как-то вяло, туго и мало оживлялась благодатным огнем вдохновенья. Наконец, я испытал в это время, как не проходит нам никогда безнаказанно, если мы хотя на миг отводим глаза свои от того, к которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечемся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными, наместо небесных (письмо от 30 марта 1849 г., Москва).

И только апрельское письмо П. А. Плетневу говорит о продолжении труда:

…хоть и не так тружусь, как бы следовало, но спасибо Богу и за то (письмо от 3 апреля 1849 г., Москва).

То, что за всеми уклончивыми высказываниями Гоголя о продвижении своей работы скрывалось характерное для него нежелание говорить именно о работе над «Мертвыми душами», первым заподозрил С. Т. Аксаков, хотя и он сразу же отмел свое подозрение:

Из писем его к друзьям видно, что он работал в это время неуспешно и жаловался на свое нравственное состояние. Я же думал, напротив, что труд его продвигался вперед хорошо, потому что сам он был довольно весел и читал всегда с большим удовольствием. Я в этом, как вижу теперь, ошибался, но вот что верно: я никогда не видал Гоголя так здоровым, крепким и бодрым физически, как в эту зиму, т<о> е<сть> в декабре 1848‐го и в январе и феврале 1849 года[110].

В целом можно предположить, что осенью – зимой 1848–1849 годов Гоголь наконец обрел относительный душевный покой. Письма его друзей рисуют в это время картину нравственной удовлетворенности и творческого подъема писателя. В. С. Аксакова пишет М. Г. Карташевской 29 ноября 1848 года из Москвы: