Второй вариант

Ширахмат лежал на земле и продолжал слышать выстрелы, крики и даже знакомые голоса. Только все отдалилось, будто происходило за толстыми стенами. И боль потеряла остроту, стала вязкой и тупой. Если не шевелиться, то не чувствуешь ее совсем. И Ширахмат не шевелился, постепенно погружаясь в забытье. Но сознание не выключалось, в какой-то клеточке мозга еще жило. Потому все, что произошло, оставалось в нем. И то, что происходило, тоже воспринималось как неотвратимость, как зло, которое неизбежно. Он по-прежнему слышал бормотание старого Гуляма. Тот недвижимо и с безучастным видом сидел на своем колченогом низеньком стуле. Но слова, едва доносившиеся до Ширахмата, не были безучастными. Старик звал в свидетели аллаха, звал без обиды и без горечи, будто хотел одного: чтобы всевышний все увидел и запомнил.

Но разве может аллах вернуть к жизни учителя? Разве может воскресить братьев — Маномархана и Нурмамата? Если аллах все видит и знает, то зачем не остановил руку мусульманина, поднявшего на своего единоверца оружие в час намаза?

Солнце било прямо в глаза Ширахмату. Он чувствовал его сквозь прикрытые веки. Но не отворачивал лица, боясь, что сотня кинжалов снова вопьется в тело — так он ощущал боль.

И вчера тоже светило солнце, когда жители собрались на митинг возле школы. Худенький, похожий фигурой на мальчишку, учитель громко говорил, что свет знаний пришел и в их кишлак, что теперь каждый ребенок и каждый взрослый будет уметь читать и писать. Ширахмат стоял в те минуты рядом с бочкой, на которую забрался громкоголосый учитель. Когда тот сказал, что каждый дехканин научится писать, Ширахмат взглянул на свои черные жилистые руки и подумал, что учитель рассказывает сказки. Подумал и тут же перехватил взгляд Пегобородого. До того он куда-то уходил из кишлака, оставив надолго молодую жену. Ширахмат один раз увидел ее у родника и с тихой надеждой взмолился, чтобы ее старый муж не вернулся никогда.

А он — вот, стоит опершись на палку с длинным стальным жалом внутри. Стоит надавить на сучок, и жало выскочит, как лезвие ножа. Смутно затосковал Ширахмат, поймав взгляд Пегобородого.

Ему вспомнилось, как год назад приехали в кишлак на тяжелых колесных машинах представители новой власти: большой начальник, одетый в неудобный серый костюм, и пятеро из царандоя. Начальник, то и дело вытирая вспотевшее лицо, говорил, что нет теперь богатых и бедных, что земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает. «Как это нет богатых? — не понимал Ширахмат. — Разве мир перевернулся? Разве отдаст Пегобородый хоть один джариб своей земли мне и моим братьям?» А тот, слушая приезжего, согласно кивал, но глаза говорили обратное, глаза говорили «нет», а руки были готовы поднять страшный посох со стальным жалом. Чтобы забрать у него землю, надо было уничтожить весь его род, а значит, и того, кого носила под сердцем его молодая жена.

Приезжие укатили на своих тяжелых машинах, оставив в кишлаке учителя, быстроногого, маленького и худого. Он заходил в каждый дом и, забыв обычаи предков, громко кричал, что надо строить школу, что только глупый ишак не понимает своей пользы. Его слушали и молчали. Лишь однажды старик Гулям сказал:

— Скворец тоже может говорить, если его научить. По у скворца нет рук.

Наверно, услышал Пегобородый слова Гуляма, и первый назвал учителя в глаза скворцом. Он же говорил старикам, что школа — это затея неверных, иначе зачем бы русские солдаты привезли на своих машинах камень и доски? Шурави хотят, чтобы дети мусульман перестали чтить коран, чтобы женщины сняли паранджу и открыли свое смуглое лицо чужому взору безбожников.

Ширахмат не хотел верить словам Пегобородого. Но верил. Несколько лет назад, когда тот снарядил караван за товарами в Пакистан, а затем в Кабул, Ширахмат подрядился в погонщики. Тогда на подходе к Кабулу он и увидел белых мужчин в коротеньких штанах и их женщин с обнаженными плечами и лицом. Они выскочили из автобуса и устремились к каравану, как будто хотели взять его штурмом. Кричали и беспрестанно щелкали машинками, которые делают фотокарточки. К какому племени принадлежали эти люди, Ширахмат не знал. Лишь когда они так же шумно уехали, услышал название племени: турист... Нет, не хотел Ширахмат, чтобы мужчины их кишлака ходили в такой стыдной одежде, а женщины любому встречному показывали плечи и лицо. Даже представить не мог, чтобы внучка старого Гуляма могла показываться на людях в таком виде.

А может, ничего страшного и не случилось бы, если б она ходила без паранджи, если бы новые законы, о которых говорил учитель, пришли в их кишлак? Все могло выйти по-другому, если б за жену не надо было платить. Тогда она не стала бы третьей женой хозяина каравана. Не мог старый Гулям отказать человеку, к голосу которого прислушивались даже старейшины и который заплатил за молодую жену шесть тысяч афгани. Зачем старику деньги? Но обычай есть обычай. Сломала буря горный цветок, расплела девочка косы и стала любимой женой Пегобородого.