Второй вариант

Савин вспомнил ее слова, что завтра у нее в груди, поселится дятел. И только сейчас понял их до конца. Потому что в его сердце дятел уже начал стучать, и от этого было не по себе.

Савин шагал к своим, к дому. Но было такое чувство, будто, наоборот, уходит из дома. Залетел на побывку, и снова дела позвали в дорогу. Где она кончится, на каком перекрестке будет обратный поворот, он не знал. Но надеялся, что поворот этот обязательно случится и он вернется по своим же, пусть и запорошенным снегом, следам.

Потянулся густой лиственничник и оборвался как-то вдруг. На этом месте споткнулся давний пожар, потому что дальше сплошь лежала горелая тайга. Сколько хватало глаз, виднелись мертвые голые столбы, оставшиеся от зеленых лиственниц. Словно кто-то бездумно и беспорядочно назабивал их, забыв подогнать по размеру.

Здесь Ольга остановилась:

— Я не пойду дальше, Женя.

«Почему?» — спросил он глазами. И она так же, глазами, ответила. Но Савин не понял, не разобрал ответа. И через мгновенье ощутил холодок в ее взгляде; и даже не холодок, а что-то такое, что разделяло, отодвигало их друг от друга. И слова ее показались Савину совсем не прощальными — суховатыми будничными:

— Здесь близко. Полчаса идти. Все время вдоль черного леса. Возле ручья повернешь налево. Иди прямо но нему и увидишь своих.

— А лыжи?

Она помолчала. Ольхон сидел рядом, взглядывая поочередно на обоих. Уши его настороженно подрагивали.

— Иди, Женя.

— Я скоро приеду, — сказал он, — и привезу лыжи.

— Когда солнце зашло, Женя, не надо бежать за ним вдогонку, как говорит мой дядя.

— Ты меня жди.

— Хорошо.

Он потянулся к ней, коснулся губами холодной неподвижной щеки.

— Пусть добрые духи пошлют тебе удачу, Женя.

И он пошел, поминутно оглядываясь. Она стояла недвижно, застывшая в лесном безмолвии, в том месте, где кончалась живая тайга. И Ольхон у ее ног был похож на изваяние. Вдруг он сорвался с места и помчался к нему. Встал на лыжне, загородив дорогу.

Ах ты, собака милая, откуда же у тебя такое человеческое сердце? Ну, что ты учуяла там, за последним поворотом? Ты даже не знаешь, какие у тебя умные, преданные глаза...

— Ольхон! — вскрикнула Ольга.

Голос ее был совсем нетребовательным, слабым. Пес прянул ушами, еле слышно тявкнул, как будто почувствовал недоумение или обиду, и потрусил к хозяйке.

Савин уходил и опять оглядывался. И вдруг, обернувшись, он не увидел ее. Она исчезла, растворилась в воздухе вместе с Ольхоном. Это было так неожиданно, что он не помня себя побежал обратно. Вот и место, где они распрощались. Снег изрисован широкими полосами от лыж. Но ее не было. Она будто растаяла в тумане, которого тоже не было.

* * *

Ах, Эльга, Эльга, ледяная струя! Непонятная и чистая, как черные глаза нездешней девушки. Ах, Эльга, Эльга, ледяная дорога, расчерченная косыми тенями лиственниц! Нетронутый мягкий снег укрывал черные галечные косы, которым время уготовило судьбу быть искромсанными ножом бульдозера.

Я видел эту реку, Она крутой дугой обогнула лиственничный яр, на котором стояло аккуратное, как женщина, зимовье. К низенькому дверному косяку была прибита двумя гвоздями старая подкова, символ надежды на счастье. Внизу, у самого спуска к реке, курился над водой дымок — неспокойная струя рвалась наружу и замирала, укладываясь поверху зеленоватыми наледями.

В зимовье стоял смолистый дух. Он шел от неошкуренных стен, от широких, в пол-избушки, нар, на которых лежала потертая сохатиная шкура. Только глухаря Кешки, к сожалению, не видел, Зато веселого дятла слышал. Отыскивая короедов, он издолбил своим железным клювом почти всю старую лиственницу.

И зимовье, и реку я видел также другими. Как, впрочем, и мой герой, Женька Савин. Но не будем забегать вперед, тем более что автор и сам пока не обо всем догадывается. Знает лишь, что никак ему не уйти от того, что случилось, случается и еще случится.