Второстепенная богиня [СИ]

Блонди Елена ВТОРОСТЕПЕННАЯ БОГИНЯ

Посвящается Елене Колчак

Как всегда, он сначала посмотрел вверх, на дальний пологий склон, где среди щеточек трав торчало тонкое деревце айланта, колыхая под ветерком резными длинными листьями.

Ступил на полянку в гуще случайных колосьев, диких, уже высушенных летним солнцем, и обходя маленький кустик, тоже случайный, неизвестной ему породы, сунул руку в карман, вынимая привычный мобильник. Тыкая пальцем в гладкий экран, задумался, а как его называть, если попросту, кирпичик — слишком тонкий, дощечка — деревянное какое слово…

— Леля? — сказал ответом на сонный голос, такой родной и так знакомо недовольный, и заторопился, пока жена не рассердилась еще сильнее, — Леля, подожди. Давай помиримся, а? Ну, чего ты. Знаешь ведь меня.

Стоял вполоборота к кустику, разглядывал внимательно, не видя: узкие аккуратные листья, длинные кисточки светлых цветков, будто припорошенных мукой.

Леля помолчала, вздохнула и заговорила, а он шагнул ближе к листьям, молча, чтоб понимала, слушает. Хотя говорила жена всегда больше, чем нужно бы, по ходу монолога сама себя заводя, перечисляя свои на него обиды. Но он знал, если не прерывать, сама же и успокоится, дойдя в словах до своего края. Постоит там, и возвращаясь, наконец, выдохнется, успокаиваясь. Тогда голос изменится, станет таким — любимым, с улыбкой внутри.

Цветки пахли сильно, мягко и одновременно пронзительно, будто и правда, в нос набивалась душистая мука, от нее хотелось чихнуть. Он сморщил нос, крепясь, чтоб Леля там поскорее, к улыбке, не отвлекаясь. И когда замолчала, все же чихнул, раскатисто, громко, дернув рукой так, что мобильник выпал, блеснув рыбкой в маленькой тени у толстого короткого стволика.

— Женя? — из тайного сумрака доносился игрушечный Лелин голос, — Женька? Ты что? Ты где вообще?

Стоя на коленках, он нащупывал телефон, тот уворачивался, но все же смирился, возвращаясь удобно в ладонь, а с ней к уху.

— Уронил. Извини. Мир, да?

— Конечно, мир. Ты мой чучел огородный, ну как с тобой ругаться?

Ругаешься же, хотел резонно возразить Женька, для всех остальных давно уже Евгений Павлович, солидный мужчина, заведующий большой исследовательской лабораторией в местном нии, но благоразумно промолчал. Тем более, сам виноват.

— Леля?

— Что? Мне выходить пора, опоздаю.

— Я тебя люблю.

В трубке раздался короткий смешок. Евгений Павлович выпрямился, и сам улыбнулся, широко, до ушей. Вот когда она так смеется, тысячу раз готов признаваться в любви. Этим когда-то и взяла. Не так чтоб большая красавица, обычная была девушка, каких много. Но первый раз позвонил, да почти просто так, со скуки, в кино позвать, потому что больше некого было. И тут она засмеялась. Коротко, негромко, с обещанием, которого, кажется и сама не заметила.

Потом, когда уже вместе были, все удивлялась, да что ты мне звонишь, если все равно мимо дома каждый день, помаши, я тебя в окно вижу. Но почему-то, когда вместе, рядом, в кино там или на пляже, то редко смеялась так. Или по-другому слышалось, не так, как через провода, металл, пластмассу.

Из-за этого ее смеха в первый раз и поругались, вдрызг. Ей однокурсник позвонил, что-то там про зачеты узнать. Пока Женька на диване валялся, уже принцем, уже совсем свой, ногу на спинку закинув и лениво книжку листая, она толково все объяснила, выслушала, и прощаясь, засмеялась. Так вот.

В-общем, сердиться, на своего сначала парня, потом мужа, отца двух детей своих и деда маленькой внучки, Лелька имела полное право. Потому что, когда ревновал, совсем ему крышу сносило. Сам после краснел, вспоминая, как язвительно жену подкалывал, фразочками и намеками доводил, кричал иногда, и швырнуть мог что-то, под горячую руку.

Тогда, в первый раз, такие глаза у нее были. Вскочил, наорал, противным голосом передразнивая ее реплики телефонные, что-то там про собеседника высказал совсем грубое. И выскочил, дверью с оттяжкой хлопнул, не постеснялся и Лелькиной мамы, что вышла на крики из своей комнаты, встала, провожая крикуна пристальным взглядом.

Первая ссора была самой тяжелой, на страхе замешанной. Не знали друг друга, боялись оба. Он — что Лелька плюнет на его выбрыки и порвет отношения. А Леля, сама после призналась, больше боялась, что дурак — сам себе поверит и убежит, бросит ее.

Самой тяжелой. Но не самой длинной. Потому что несколько лет еще, да считай десяток, или побольше, все притирались, все выясняли, что можно поменять, а с чем остается только мириться. И стоит ли мириться-то.

Ольга Ивановна, Лелькина мама, после первого того скандала свое слово высказала. Не будет вам покоя, оба упрямые, так вот и станете всю жизнь людей смешить, а себе душу рвать. Нашла бы себе тихого, уживчивого. Или вот, чтоб верховодил, но умно, так, чтоб ты, Лелюшка, кивала и слушалась, чтоб как за каменной стеной.

— А счастье нам будет, ма? — спросила ее Лелька, глядя на мать таким же пристальным, без доброты, все еще в недавнем прошлом ссоры, взглядом.