Вторые Руки

Вторые Руки пьеса

Справедливости ищешь? Наплюй и забудь!

Богатей или нищий? Наплюй и забудь!
Захотелось весы привести в равновесье?
В одну чашу наплюй, про вторую забудь.
Пацан Хайям

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Лавочник

Хомо Дозяйка

Блин Поприколу

Околоточная

Подержанные вещи

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ На сцене — вещи и Лавочник

Глаза у Лавочника завязаны поясом, напоминающим пояс от кимоно: длинный, узкий, концы свисают сзади двумя косами. На поясе нари­сованы два глаза, там, где им, собственно, и полагается быть. По­верх повязки Лавочник носит очки в роговой оправе, с толстыми стеклами.

Все пространство заставлено стойками с подержанной одеждой. Видно, что вещи недорогие, вышедшие из моды. Складывается впе­чатление, что владельцу было лень сортировать товар: ратиновые пальто соседствуют с халатиками из линялого ситца, джинсы — с ру­башками и кофтами, платья — с мужскими жилетами, вытертая кожа­ная куртка примостилась возле кимоно для дзюдо, застиранного до­нельзя. Под самым потолком укреплена большая вывеска «Second Hand»; из-под нее свешивается лампа под жестяным абажуром на белом двужильном шнуре. Свет тусклый, мертвый. Тишина.

Лавочник(сидя за столом и уставясь перед собой, голосом сомнамбулы или телефонного автоответчика). День — ночь, сутки прочь. День — ночь, сутки прочь. День — ночь... (Внезапно истерически кричит.) Прочь!!!

Легкий сквозняк пробегает меж стойками.

Колышутся вещи — чуть-чуть.

Кажется, что в тишине, на самой границе слышимости, возникает смут­ный шум голосов, музыка, чтобы почти сразу умолкнуть.

Лавочник (вытирая разом вспотевший лоб). Изви­ните. Извините, пожалуйста. Я не хотел. Нервы ни к черту. Сейчас будем начинать. Просто вы так тихо со­брались... Я не заметил.

Встает, снимает очки, протирает стекла платочком и вновь надевает. Смотрит в зал: внимательно, пристально. Он не производит впечатле­ние слепого ни движениями, ни поведением. Минута другая, и про чудной пояс-повязку начинаешь забывать.

Лавочник. Здравствуйте. Вы, наверное, уже зажда­лись. Не сочтите меня грубияном, но я нарушу тради­цию и не стану молить почтенную публику о снисхож­дении. Спросите: почему? Ну, во-первых, я не верю в снисхождение. Во-вторых, разучился молить. Очень глупо выгляжу: молю, молю, а толку... И в-третьих, сни­зойти ко мне все равно не в вашей власти. Публика есть публика, этим все сказано. Поэтому мы просто начнем. Ладно? Только скажите, я очень прошу вас, скажите: там, снаружи, вечер? У вас — вечер? Поздний?! Скажите, что вам стоит... Вечер, да? Скоро звезды? Ночь?!

Сквозняк. Трепет вещей. Голоса вдалеке. Где-то один раз бьет колокол.

Лавочник жестами показывает, что не хотел ничего дурного. Тишина. Он выбирается из-за стола и начинает бродить по сцене, трогая товар.

Лавочник. Это хорошие вещи. Сюда мало кто за­ходит, но это ничего не значит. Они просто не понима­ют. Это очень хорошие вещи. В них чувствуется сердце.

Готовое забиться, едва вторые руки — ваши или чьи-нибудь еще — тронут ткань, расправят складки. Да, их уже носили. Ну и что? Вот превосходная куртка. (Берет кожаную куртку, вертит.) Это был мелкий рэкетир по кличке Шелупонь. Ларьки, магазинчики, попытка вы­биться в люди — он под людьми понимал что-то свое, поэтому, наверное, не выбился. Жизнь как жизнь, не хуже, не лучше прочих. Правда, часть его знакомых по­лагала иначе...

Раскачивается лампа на шнуре. Скрипит в руках Лавочника куртка из кожи.

Возникает шум улицы: шуршат машины, людской гомон сливается в один неразборчивый хор. Слышны удары кулаков по боксерской груше, шум улицы исчезает, сменившись командами тренера: «Резче! Резче, тюха! Джебб справа, нырнул, и в голову!» Тренер захлебывает­ся, начинается пьяный кабак: саксофон, женский смех, «Официант! Еще триста «Охотничьей!», кто-то истошно кричит: «Не бей! Не бей меня!» Сухой выстрел.

Лавочник. Да, рано умер. Рано и глупо. Многие считают это недостатком, но я бы поспорил с таким оп­рометчивым мнением. Да, я поспорил бы. Хорошая куртка, еще вполне послужит. Не раз, не два. А это была учительница. (Берет костюм из кримплена — юбка с жа­кетом. Жакет украшен дешевой брошью.) Русский язык и литература. Школьники дразнили ее Любрыской. Но любили: она мало задавала на дом. Любовь Борисовна Игнатова, звезд с неба не хватала, но по программе — вполне. Втайне читала Симону Вилар. Ненавидела Льва Толстого: тоже втайне. Заветная мечта: выйти на пен­сию и отоспаться. Муж, двое детей. Внуки. На пенсии отсыпалась два месяца, потом вернулась в школу — на полставки. Вела факультатив...