Вторжение

За полночь громовые раскаты потрясли избу, в которой он остановился.

- Русские прорвались! Мы окружены! - кричал, толкая спящего генерала, перепуганный адъютант.

Гудериан вскочил, кое-как натянул брюки, в бекеше нараспашку выбежал на улицу. Город уже обкладывали огнем танки прорыва. Генерал сел в бронированную машину - осколки близких взрывов стучали о броню - и под огнем еле выбрался из пекла. Неближний, опасный путь проделал Гудериан, пока доехал до Орла. Только в Орле он вспомнил, что войска не имеют снарядов, патронов, зимней одежды, и помчался на станцию, чтобы узнать, не прибыл ли давно обещанный армии эшелон, как сообщалось в шифрограмме, "с драгоценным грузом".

Станция выглядела уныло. Все пути были занесены снегом. Медленно, пыхтя, пробивался сквозь сугробы маневровый паровоз. Остальные же стояли. Вереницы вагонов, покрытых снегом и льдом, были загнаны в тупики. Вся товарная станция как бы обледенела.

С трудом Гудериан подъехал к багажному бюро.

Конторский служащий, видимо из русских, долго держал генерала у окошка, разыскивая какие-то бумаги. Потом чертыхнулся, вздернул на лоб очки с одним лопнувшим стеклышком и позвал из соседней комнаты своего шефа - немца.

Гудериан пытался его отчитать, но тот, не извиняясь, поднял пустой рукав кителя и обнажил красную култышку. Уважавший доблесть и страдания своих солдат, Гудериан умолк.

- Еще вчера в адрес вашей армии прибыл эшелон. Кажется, из Франции, хотя пунткт отправления значится Берлин, - ответил шеф багажного бюро.

- Где он? - чуть не подпрыгнул от радости генерал.

- На нервом пути. Мы готовились отправить его, да связь не годится. Никак не дают Ливны...

- Хорошо! - перебил Гудериан. - Очень хорошо! Я сам заберу эшелон.

Шеф обратился к служащему в очках, и тот повел генерала к вагонам.

Гудериан шел молча, с трудом вытаскивая ноги из снега и поминутно оглядываясь.

В вагонах вместо боеприпасов, без которых его армия гибла, были ящики с вином. В дороге вино замерзло, бутылки полопались, и на ящиках висели куски красного льда.

Гудериану вдруг померещилось, что это замерзшая кровь солдат, и он, скрипя зубами и впервые проклиная берлинских правителей, пошел прочь от эшелона.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Палатка санитарной роты, стонут стены и крыша от напора ветра. Под тяжестью снега парусина то приляжет, обнимая костлявые стропила, то вдруг опять вздымается, словно негодуя и жалуясь на свою судьбу.

"Плохо, ой как плохо! И стоны каждую секунду... - думала Наталья, глядя на койки, на носилки. Раненых было много: одни лежали тихо, другие, не в силах превозмочь боль, стонали, что-то выкрикивали в бреду. - Честное слово, я сама бы пошла с винтовкой в окопы. Перестань... Как будто ты больше страдаешь, чем они! Глупости. Твое горе не так уж страшно... А если бы тебе предложили сейчас бросить все и уйти? Дура ты, Наталья! Как можно думать об этом! Будто ты не знаешь себя. Да случись такое... Никуда бы не ушла, ничего бы не бросила. Может, кто и думает, что ты без совести... Честно говоря, иногда ты сама себе признавалась в этом. Ну что ж, Алеша... что же делать? Разве в жизни бывает все спокойно и гладко? Тогда бы и войны не было. Что творится кругом!.. Где ты теперь, Алеша?"

Что-то далекое, согревающее душу, воскресила память Натальи. Воспоминания неудержимо влекли ее в прошлое, которое теперь казалось ей особенно желанным. Но тотчас ей представилось страшное в гневе лицо Алексея...

Тяжелый стон. Крик, от которого кровь холодеет:

- Ба-а-тя!.. Куда же ты, ба-а-тя!.. Ро-та, за мной!

- Не надо, дорогой... Не надо... Все обойдется хорошо, приговаривала Наталья, подойдя к койке, на которой метался, корчась всем телом, боец. В полумраке коптилки она нашла его горячую, трясущуюся руку, мягко прижала к постели, и, словно повинуясь ей, раненый успокоился и уже совсем тихо, пересохшими от жажды губами попросил:

- Пить... сестричка... Дай же мне пить.

- Родной, потерпи. Нельзя тебе воды, ни капли... - уговаривала Наталья.

- Дай ему воды, пусть подохнет! - произнес кто-то за ее спиной. Наталья обернулась. На соседней койке человек, у которого все лицо забинтовано. Он лежит на спине и говорит, не поворачивая головы. - Вот люди! Что за люди! Глотка воды не дадут перед смертью. Ты думаешь, благодетельствуешь, сестрица? Черта с два! Кому это нужно?.. Ну дай же ему воды! Пусть не мучается. Не все ли равно, когда отдаст свою душу... Уж пусть лучше сейчас - все меньше будет крику на этой земле, - голос звучал приглушенно и невнятно - раненому трудно было говорить, рот закрывали бинты.

- Пить, сестра... Дай воды...

- Ну дай ему воды! Что упираешься? Я бы дал ему целое ведро. Пусть пьет и не орет у меня под ухом. И мне чего-нибудь дай такого... чтобы выволокли меня отсюда вперед ногами. Не могу я больше, сестра. Хоть убей, не могу... Если б я бабой был, ревел бы как белуга - все легче б было...

- Боже мой, - прошептала Наталья, закрывая лицо руками. На душе стало жутко, словно ее обвинили в несчастьях, от которых страдали все эти люди. Она готова была разрыдаться в отчаянии, чувствуя себя совершенно потерянной.