Вторжение

Много подобных страхов натерпелся Игнат со времени знакомства с Лукичом. А все-таки ладно будет, если заявится. Ну что ему стоит сесть на коня и махнуть - ведь и езды-то всего три версты. А может, занемог, рана старая открылась - нет, этого не хотелось бы, пусть себе живет в здравии Лукич...

"Гм... Собаки залаяли. Кто-то будет? Дельно, дельно", - обрадованно смекает Игнат, натягивает на плечи овчинный кожух и выходит наружу. Крыльцо заметено валиками снега. Стелет поземка, свистит в подворотнях ветер, дыбится соломенная стреха... Щуря глаза, Игнат вглядывается в мглисто-серую дорогу. Кто-то идет вон с того конца села. "Наверное, Захарий. Что ж, и тебе почтение", - мысленно зовет Игнат. И хотя с этим одноглазым Захарием разговор у них дальше рыбной ловли не идет, все равно охота почесать язык, вспомнить, как они в позапрошлом году задумали ловить сомов на Мотыре и под мостом, в омуте, поймали усача пуда на полтора. "А может, согласится ехать на подледный лов?" - соображает Игнат и машет рукой:

- Иди, иди, уж я тебя уломаю!

Но что это с Захарием? Бредет медленно, вихляет из стороны в сторону. Пьяный, что ли? Постой: да это же совсем не он. Захарий высокий, тощий, а этот приземист, широк в плечах. Кажется, избач, сын Паршикова. "Пошел он ко всем чертям. Приплетется, начнет танцульки выковыривать... Не пущу!" говорит сам себе Игнат и, обив о крыльцо валенки, поспешно закрывает дверь.

Минут пять в неприятном ожидании Игнат постоял в сенцах. Близко под окнами проскрипел снег. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул, шаги все ближе. Вот уже на крыльце. Степенный стук в дверь. Игнат помедлил, не желая отворять. Но вот шаги от крыльца удалились, послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся приятный, совсем родной голос:

- Игнатий, а Игнатий! Отвори, это я!..

"Сват заявился", - радостно екнуло сердце у Игната, и он чуть не сорвал щеколду, распахнул дверь настежь.

- Заходи, заходи, Митяй. Сваток мой! - рассыпался в любезностях Игнат и помог гостю обмахнуть со спины, с заячьего треуха снег. Пройдя в переднюю комнату, Дмитрий Васильевич отколупнул с усов ледяные сосульки, разгладил мокрые брови и сказал:

- Зимно-то. Ветер так и шатает. - Поглядев на железную печку-времянку, поежился: - Ай не затопляли еще? В деле, видать, забылся. А Наталью пошто не заставил?

- У печки сидеть - плечи не болят, - уклончиво ответил Игнат. - А Наталью винить напрасно. Еще молодуха, в клуб пошла. Да я сейчас... разом... - Приговаривая, Игнат начал колоть ножом тонкую сухую доску, вынутую из-под загнетки.

Немного погодя растопил времянку. Бока жестяного куба скоро покраснели, малиновый накал пошел все выше по слегка потрескивающей, изогнутой у потолка коленом трубе.

- Вера! Ты слышишь? Поди сюда, - позвал Игнат.

- Чего, батя?

- Принеси из погреба капустки, яблочек моченых. Да и редьку не забудь. Выбери из тех, что песком до осени засыпал. - И, поглядев на свата, причмокнул губами: - Эх и редька, сваток! Дотронешься ножом, аж звенит, как с корня. Верочка, чего ж ты медлишь?

- Неохота одеваться снова. Я спать легла.

- У-у, боже мой! Такую рань! Вон историю бы позубрила. А то в школу идешь, а ко мне с вопросами про царя Давыда...

Верочка на ходу надела стеганку, сунула босые ноги в сизые отцовы валенки и побежала в погреб.

Игнат удалился в чулан, долго развязывал бутыль. В нос ударило сладковато-терпким запахом смородиновой настойки. "Сейчас выпьем маленько и потолкуем... Уж он зачнет про мирские дела, а я, понятно, свое... Безобразие, что творится на белом свете! Уж мы с ним фюрера германского продернем, и этому... как его... Чемберлену надо бы холку намылить. Туда же гнет. А-а, все они мир баламутят, стервецы поганые!" - Игнат сердито плюнул и понес бутыль на стол.

- Чего ты, сваток, кажись, не в духе? - глядя на его хмурое лицо, не преминул спросить Митяй. - Аль некстати приплелся?

- Напрочь... Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, - подобрел Игнат. Они чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку черствого хлеба.

- Да-а, такие они, дела-новости, - протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца вспотевшее лицо и сказал:

- Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла-то наша, Майка, опросталась! Какого сосунка принесла - прямо загляденье! На лбу, стало быть, белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках.

- Эх, что деется на белом свете! Что деется, - не слушая его, заговорил Игнат и, подняв руку, сжал в кулак. - Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит? Всю Европу хочет проглотить, что тебе акула...

Тем временем Митяй тянул свое:

- Ну и сосунок... Чистых кровей! И пойми - жеребчик. Не-ет, такого красавца продавать нельзя. Только на развод. - Подумал, хрустя моченой капустой, приятно пахнущей укропом. - Вот бы мне на выставке с ним очутиться! А что, думаешь, осрамлюсь? Лицом в грязь вдарю? Я бы там зашиб рекорды. Думаешь, нет?