Вторжение

Самые яркие воспоминания остались от самой Джинни, от её нежного личика, от её хрупкого маленького тела с гордыми холмиками грудей, от её взрывов необузданного веселья и внезапных откровений в ходе их болтовни ни о чём; но порой в её карих глазах сквозила грусть. Джинни решительно отвергала все разговоры на расовую тему. Ближе всего она коснулась её — кажется, на второй день? — когда спросила его: «Что мы делаем, Тим?» Она смотрела на него с понимающей улыбкой, и он с показной гордостью ответил, что развивают отношения «на пределе разрешённой скорости». Она завелась, уловив в этих словах оттенок юридической терминологии и сказала:

— Двигайся мы на такой скорости, ты бы ещё не собрался угостить меня первым коктейлем. — Ощетинившись, она смотрела на него, без слов давая понять, что имеет в виду расовые предрассудки. Он торопливо ответил, что согласен и пустился в объяснения. Наконец, расслабившись, она отмахнулась от его слов. — Это долгая, долгая дорога, братец, сказала она, — и нам с тобой она не суждена. По крайней мере, в эту неделю. Ты белый. Я чёрная и…

— Но пара рано или поздно должна встретиться, — закончил он. Они рассмеялись. Джинни засунула свою ладошку между его ладоней и посмотрела на него с каким-то новым чувством. Но Тим понимал, что они всего лишь беглецы от времени — не только из тюремных стен их личной жизни, но и от расовых войн дома. В Мексике, где царило смешение рас, они нашли мир и покой. Они были солдатами, внезапно очутившимися в тишине военно-полевого лазарета на нейтральной территории и их влекла друг к другу человеческая суть каждого из них, хотя оба они понимали, что где-то вовне, за их спинами война продолжается. Тим с восхищением относился к Джинни, может быть, не столько как к чёрной женщине, сколько как к представительнице чёрной расы, которую он впервые по-настоящему узнал. Он с головой был захвачен этим всепоглощающим чувством, хотя понимал, что у него остаётся всё меньше часов предаваться ему — и когда он услышит рёв двигателей самолёта, уносящего его от Джинни, ему придётся вырывать из души эти эмоции, которым он не мог дать определения. Но пока он стремился понять самую суть Джинни Джонс. Она была более свободна и раскована в воззрениях, и он чувствовал, что она понимает его куда лучше, чем он её, и это понимание проистекало из тысяч её контактов с миром белых. Порой она пыталась что-то намёками объяснить ему. Как-то в «Аку-Тики», в перерыве между её номерами, она заметила, с каким восхищением он смотрит на неё.

— Успокойся, — сказала она. — Ты всё поймёшь куда лучше, если не будешь так напрягаться. Старайся всё воспринимать, как ребёнок. — Да, только так можно понять Джинни. Держаться на поверхности. Не нырять слишком глубоко или нас обоих затянет в водоворот, о котором мы не подозреваем.

Постепенно, без особых стараний, он понял, почему Джинни была второразрядной певицей. Она чувствовала мелодию и её соответствие времени; ей было свойственно изящество и даже неповторимость, присущая только и единственно Джинни Джонс. Но в ней не было тайны. Она не бросала вызов миру, в ней не было тех страстных желаний, которые заставляют душу трепетать, как под порывами ветра и мучительно страдать, вырываясь из своей оболочки. Джинни обладала голосом чернокожей певицы для мира белых. Если в ней и бушевала подавленная ярость, она отстранялась от неё, стараясь не думать о цвете своей кожи.

Внешне она была милой, обаятельной и элегантной, и никто не мог упрекнуть её, что ей не хватало величественности Мариан Андерсон. В жарких душных днях и ночах Акапулько Тим лишь смутно осознавал это. И лишь потом, годы спустя, смутные предположения стремительно перешли в уверенность…

Пока же она продолжала восхищать его. Джинни вела себя с непосредственностью шаловливого чертёнка. Точность её оценок, которые она со стремительностью водомерки давала и людям и событиям, доставляла ему удовольствие. Лиз, пребывающую где-то в Швейцарии, он порой вспоминал с чувством не вины, а возмущения. Именно Лиз после их бурного выяснения отношений, как ни в чём не бывало, упорхнула из Фейрхилла, и если Тим закрутил сейчас роман, кто, как не она, в этом виновата? Он понимал, что все эти объяснения ровно ничего не стоят, но ему было так хорошо, что не хотелось даже рассуждать на эту тему.

Всю эту неделю в Акапулько царила карнавальная атмосфера. Джинни поддразнивала его, называя упёртым законником и осведомлялась, будет ли он помнить её после ночи работы над текстом, в котором юридически обосновывается, кто у кого и что украл. Она старалась расшевелить и удивить его, изображая разочарование, когда он всего лишь улыбался. Они хохотали, когда нашли абзац о ней в статье об Акапулько в газете «Ньюс», англоязычном издании Мехико-сити. Она была представлена, как «певчая птичка сумерек из Северной Каролины, игривая Джинни Джонс».