Вторжение

Уже десять лет дожди были проклятьем для этого удаленного региона. Проклятые ливни начинались в июле и продолжались до первого октябрьского снега. Из-за дождей гибли урожаи, гнили деревья, а речные берега превращались в топкие болота. Дожди были первыми предвестниками похолодания, следом за ними шли заморозки, которые в последнее время наступали всё раньше и раньше. Лазаров ненавидел эти холодные летние дожди, но гораздо больше их ненавидели склавийские и эрзинские крестьяне. Из-за проклятой погоды пригодной для возделывания земли с каждым годом становилось всё меньше.

Не желая возвращаться за неудобный стул, Богдан пошёл вглубь архива, где круглосуточно за своим столом должен был сидеть дежурный унтер-офицер. Жандарм был на своём посту. Соорудив из каракулевой шапки что-то вроде подушки, служивый спал прямо за столом, накинув на плечи теплую шинель. Приглушенный свет настольной лампы бросал тревожные отблески на плечи унтера и его растрепанную светло-русую голову. Во сне жандарм что-то неразборчиво бормотал, его скрытые шапкой руки дергались в рваном ритме кошмара, судя по всему, снившегося этому парню.

-Шёл бы ты уже по-человечески спать, служивый, - громко произнёс Лазаров над самым ухом дежурного. Тот не проснулся. Только сильнее начали дёргаться его конечности, да бормотание стало более громким, более отчётливым.

-У меня жена, братцы, жена, - услышал Лазаров. - Не надо, братцы.

За окном снова загрохотало. Инспектор почувствовал духоту, которая всегда бывает перед дождём. Лазаров весь напрягся, прислушиваясь, но после грохотания за окнами всё стихло. Дождь не приходил.

-Что же вы, братцы, зачем?

Богдан, разменявший уже почитай шестой десяток, вдруг ощутил, что ему становится не по себе. Навалившаяся духота и скулящий жандарм, противоестественно спящий в присутствии грозного инспектора, порождали в душе какую-то смутную, глухую тревогу. Ожидание чего-то гнусного и страшного.

-Эй, служивый, - рявкнул Лазаров, - просыпайся, твою мать!

Бормотание отрезало, точно ножом. Осталось только неровное дыхание спящего, прерывающееся пронзительными вздохами-всхлипываниями. Последний раз Лазаров слышал такие звуки лет двадцать назад, ещё в войну. Так всхлипывал человек, когда ему перерезали горло.

-Дежурный! - заорал не помня себя Лазаров. - Подьём!

Обеими руками он вцепился в плечи жандарма, начав его трясти словно куклу.

Голова служивого несколько раз мотнулась вперёд-назад, после чего он открыл глаза.

-А ну, - рявкнул унтер, пытаясь сбить руки Лазарова резким ударом. Удар у него вышел так себе - затекшие за время сна руки перестали быть надежным оружием. - Отпусти гад, зарублю!

Жандарм грозно надвинулся на отскочившего Лазарова. Руки вяло блуждали по поясу, ища несуществующую шашку.

-Эх ты, дежурный, - вздохнул Богдан. - У стены твоя шашка, горе луковое, сам же перед сном, небось, поставил.

Жандарм уставился на инспектора мутными со сна карими глазами. Окончательно проснулся он только теперь.

-Ваше благородие, - проблеял унтер осевшим голосом, - простите меня, ваше благородие, третьи сутки на ногах! Не задремал, помер бы.

-Я уж и подумал, что ты помираешь, братец, - хмыкнул Лазаров. - Тебе чего снилось-то, что голосил во сне как девка? Тёща что ли привиделась?

-Дрянь какая-то, - смущенно ответил жандарм. На глазок стражу архива можно было дать не больше двадцати. В глазах Богдана почти ребёнок. - Спал, точно, простите, ваше благородие, с перепою, - унтер потёр лицо крепкими крестьянскими кулаками, отгоняя остатки сна.

-Но я не пил, ваше благородие, - тут же добавил он торопливо. - Мы тут с самой бузы эрзинской ничего крепче чая не пьём, Верховный в небесах мне свидетель! Капитан не велит!

-Да вижу я, как ты у капитана службу служишь, - рассмеялся Лазаров. Смех был каким-то жутким, неестественным. Богдан смеялся долго, почти минуту, и никак не мог остановиться. Тревога, скопившаяся внутри, требовала выхода. Жандарм всё это время стоял по стойке смирно, опустив от стыда голову и глядя исподлобья на развеселившегося инспектора.

- Утром-то домой пойдёшь? – спросил участливо Лазаров.

-Ага, - хмыкнул унтер-офицер, - пойти-то пойду, да вряд ли надолго. Послезавтра ж, ваше благородие, День Теплой Зимы - самый главный у эрзинов праздник. Даже и подумать боюсь, чего они устроят, когда перепьются все. Если уж они за неделю до этого такие ужасы вытворяли, - жандарм грустно вздохнул, - тут, ваше благородие, не надо семь пядей иметь, чтоб понять, что призовёт нас всех начальство в ружье, уже начиная с завтрашнего дня.

Часы на руке Лазарова показывали двадцать минут второго. Завтра, которого с ужасом ждал этот сонный обитатель архива, считай, уже наступило.

-Тебя как звать-то, братец?- спросил Лазаров.

-Симон Янчев, ваше благородие, - отозвался жандарм. - Я ж с вами давеча на том складу был, с эрзином. Помните, у меня ещё тетрадка была.

-Помню, как же, - кивнул Лазаров. - Ты у Димова за писаря служишь, выходит?